Следствие ведут знатоки - Ольга Лаврова, Александр Лавров (2017)

Знаменский получил правительственную телеграмму: вызывали свидетелем. Он повествовал об обстоятельствах умыкания Рябинкина и глядел на скамью за барьером, где было столько знакомых лиц. Перед иными он — в профессиональном смысле — чувствовал себя щенком.

Чтобы оклематься от бурных противоречивых ощущений, уехал он тогда на два дня в деревню на рыбалку. Была у него такая заветная полувымершая деревенька и заветная неродная старуха, которая всегда ему радовалась и затевала топить баню.

Шелестя накладными, они со Смолокуровым гонялись за партией «картошек», видимо, уплывших настолько «налево», что никакого следа в документах не осталось.

— Где-нибудь с лотка толкнули, — бормотал оперативник, хмуря кустистые брови, вкупе с тяжелым лицом и монументальным телом делавшие его до смешного похожим на первого человека в государстве. — Где-нибудь на вокзальной площади, мигом. Зараза! — это он честил Кудряшова.

До полудня небо серело и грозило дождем, но теперь солнышко проморгалось, светит. На природе все хорошо, там все как-то гармонично. А в городе Знаменский дождя не любил: с зонтом чувствуешь себя старичком, тогда уже просятся впридачу галоши. Между прочим, разумная была обувка, и как потешно красива новая галошина — сверху черное сверкание, изнутри алая свежесть. Но изгнали их из обихода. Если же не зонтик, то плащ. А плащи как один промокают. Пустили словечко «пыльник», ни к чему не обязывает. Раньше, вероятно, не промокали. Когда-то назывались по имени изобретателя: «макинтош». Надо думать, спасали от воды, иначе в чем изобретение?..

Нет, не поймать нам ту партию «картошек». Смолокуров, зануда, уже надоел. Какая разница на фоне разгула «левака», что эта партия укатилась во тьму! Кое в чем Миша Смолокуров незаменим как раз благодаря упрямству, но, убрав до его прихода с глаз долой томик Марселя Пруста, Знаменский понял, что считает его несколько ограниченным. В Прусте пленяли редкостная способность рассматривать чувство и мысль как процесс и столь же уникальное внимание к мельчайшим деталям. И, конечно, завораживала стихия внутренней речи.

В дверь постучали — деликатно, вопросительно: извините, есть ли хозяин? можно ли? Свои так не стучат, сторонний посетитель.

— Да! — громко сказал Знаменский.

В проеме картинно обрисовалась фигура Маслова. Солнце падало на него из окна, и был он весьма хорош собой. Шевелюра волнится и зачесана волосок к волоску, пробор безупречный, руки холеные, как у манекенщицы. Да все холеное и безупречное.

— Разрешите, Пал Палыч?

— Добрый день. Но я приглашал вас к четырем часам.

— В четыре у меня важное собрание, я же не могу сказать, что… А сейчас обеденный перерыв. Взял такси — и к вам. Может быть, примете?

— Мне нужно вас не принять, а допросить.

Маслов поежился.

Честно говоря, не о чем было его допрашивать, допрошен уже. Но Знаменский не способен был удержаться, не попугать. Маслова ужаснулась бы, загляни она в мысли следователя о ее муже. Вот и стул выдвинул подальше от стола, где муж оказался весь на виду, что дополнительно нервирует чувствительного человека. Маслов — чувствительный человек.

— Здравствуйте, — обратился он к Смолокурову.

Оперативник рассматривал пришедшего критически, и тот, ощущая неуют, делал мелкие ненужные движения (поправить галстук, одернуть манжеты, подтянуть брючину), выдававшие неустанную заботу о своей наружности.

Знаменский неторопливо заполнял «шапку» допроса. Маслов не стерпел молчания:

— Вы не представляете, до чего нелепо я себя чувствую!.. Никогда в жизни не думал, что вдруг придется… И, вообще, вся эта история… Дочки замучили вопросами, теща плачет. Кошмар!

Он определенно ожидал сочувствия, но Знаменский не отозвался на его смущенный лепет.