Мой ненастоящий - Джина Шэй

— Ты пожалеешь об этих словах, Цветочек, — хищно шепчет Влад, сползая губами к моим ключицам.

— Не дождешься, — фыркаю с горечью.

Сейчас я не в настроении жалеть абсолютно ни о чем.

Я — мазохистка. Иначе это не объяснить. Каждое его прикосновение, каждая секунда этой близости приносит мне только боль — лихорадочную, мучительную, ослепляющую. И нет объяснения, почему я так отчаянно цепляюсь в этого мужчину — ногтями, губами, ногами… Всем чем могу.

Пусть не место и не время. У меня вообще может больше не быть ни места, ни времени, чтобы побыть с ним. Быть его женщиной. Поэтому — никаких пауз, никаких сожалений. Буду сейчас его. С совестью и гордостью поговорю потом!

40. Влад

Она сама напросилась — самая главная сегодняшняя ложь.

Несколько месяцев рядом с Маргариткой, когда я совершенно точно осознавал, что хочу затащить эту чертову лань в постель и не выпускать её оттуда хотя бы несколько дней к ряду.

Две недели рядом с ней.

Неделя — её откровенных, ставших такими сладкими искушений, когда я сам испытывал свою силу воли, практически подыхая каждый вечер, удерживая себя на расстоянии. От длинных стройных ног. От гладкой нежной кожи. От водопада светлых шелковистых волос. От глаз, которые задешево купили Владислава Ветрова в первую же встречу с ним…

После всего этого я набросился бы на неё голодным зверьем, даже если бы она просто стрельнула глазами в мою сторону, а уж когда она сама меня поцеловала…

У неё просто не было шансов уйти от меня сейчас. Ни живой, ни мертвой.

Я слишком. Долго. Ждал!

Касание. Касание. Касание!

Каждое прошивает мое тело молнией на пару тысяч вольт силой. Все что мне нужно — её голая кожа. Её затуманенные глаза. Её сердитые пальцы.

Царапает меня. Смешно. Сверкает глазами как злючка — еще смешнее.

Вот только мне не до смеху сейчас, совершенно.

Я словно зверь, ловлю всякое движение её тела, впитываю каждый мелькнувший в глазах отблеск, каждый звук, сорвавшийся с нежных губ.

Только бы не увидеть панику. Не стать для неё одним из тех мудаков, которые снятся ей в кошмарах. Наверняка же снятся. Недаром она так долго никого к себе не подпускала. Недаром и сейчас она теряется, не смеет прикасаться ко мне долго, постоянно отдергивает руки.

Не передумай, Цветочек — я готов тебя даже умолять об этом. Потому что я ведь прямо сейчас сдохну, если ты это сделаешь.

Страх… Я все-таки вижу его! Гость, которого было так тяжело избежать. Когда больше не остается шагов вперед и слоев ткани между нами. Когда оба мы понимаем, что дальше только то самое, когда мой Цветочек закусывает губу, каменея всем телом.

— Струсила, Маргаритка? — шиплю, склоняясь к губам. К мягким, пьянящим, к которым я прижмусь, как только она снова даст нужную мне искру. И мой Цветочек меня не обманывает.

— А ты уже утомился, любимый? — язвительно вспыхивает моя девочка, со злостью оставляя на моих ребрах росчерк четырех своих ноготков.

Вот так. Злись, Цветочек, злись. Пока ты злая — ты сильная, и страх просто не подходит близко к твоему ощетинившемуся шипами сердечку.

Меня ты сведешь с ума любой. Но вот такой вот колючкой — гораздо быстрее. Будто эти колючки — твое нутро, то, что распустилось только в моем присутствии. И восхитительней этого понимания только…

Нет, как вообще я мог рассматривать мысль — не прикасаться к Цветочку в принципе?

Не познать её…

Это была бы самая сильная моя потеря в жизни.

Цветочная моя, воздушная, сиреневая…

В какой-то момент я понимаю, что шепчу все эти дурацкие нежности вслух. На каждое слово — один толчок.

Да, Владик, молодец, пять минут назад строил из себя мудака, а теперь — так нещадно палишься…