Ведьмин вяз - Тана Френч (2020)

– Я не вправе об этом рассказывать, извините. – Рафферти покачал головой.

Обращенные на меня непроницаемые золотистые глаза. Непонятно, знает ли он, что Хьюго ему наврал и почему, и что он теперь намерен делать – арестует меня, потащит на допрос, мол, расскажешь – и отпустим к дяде? Меня так и подмывало сказать, словно мы – самые обычные люди, оказавшиеся в палате: Послушайте, мы оба знаем, в чем дело. Позвольте мне остаться здесь до конца, каким бы он ни был, и тогда я сделаю всё, что вы захотите. Договорились?

Но я не верил, что у меня получится. И повернулся к Хьюго. Накрыл своей ладонью его лежавшую на одеяле большую руку – мне показалось, так нужно. Рука у него была ледяная, костистая и вместе с тем какая-то резиновая, точно он и не человек, мне захотелось отдернуть ладонь, но я пересилил себя – вдруг Хьюго все чувствует, вдруг и я когда-то вернулся к свету вслед за рукой матери или спиной отца? Я сидел, смотрел на лицо Хьюго, слушал непрерывный писк, вдыхал терпкий древесный запах одеколона Рафферти и пытался не шевелиться, чтобы ничего не случилось.

Понятия не имею, сколько мы пробыли в больнице. Тамошние мои воспоминания беспорядочны и обрывисты – время текло иначе, словно с ним что-то случилось и события уже не сменяли друг друга, а болтались без всякой связи в огромной, гудящей, ослепительной пустоте.

Помню, как отец до боли стискивал мое плечо, воротник его рубашки перекосился. Когда я лежал в больнице, возле него в тени топтался какой-то длиннолапый муругий зверь, и сейчас я едва не спросил, почему он не взял его с собой сюда, но, к счастью, вовремя сообразил, что зверь, скорее всего, мне привиделся. Медсестра делала пометки в карте Хьюго, регулировала ручки настройки, меняла пакеты с лекарствами. Пока тебя не было, я взялся за дневник Хаскинса, сказал я Хьюго. Представляешь, оказывается, есть вещи, которые ему нравятся! Он любит читать сыну. Правда, что именно он читает, я пока не понял, сам разберешься, когда вернешься домой, я прилепил туда листок… Лицо Хьюго было недвижно. Фил плакал беззвучно, снова и снова вытирая слезы кулаками.

Прошу прощения, но одновременно возле больного могут находиться не более двух посетителей, сказала другая медсестра, так что порой я выходил в зону ожидания, где стояли ряды черных пластиковых кресел и в углу гудел торговый автомат, сидела приземистая женщина средних лет, державшая за руку белокурую девочку-подростка, обе смотрели в пустоту. Моя мать наклонилась, поцеловала меня в лоб, а когда я не отстранился, обняла, от нее пахло свежескошенной травой и холодным воздухом; мама глубоко вздохнула и выпустила меня.

Родные забрасывали меня вопросами – что, как, почему, нет-нет-нет, не может этого быть, разумеется, он этого не делал, что за чушь, – и я представил, как вытянутся их лица, если я скажу им правду: Пожалуй, уже пора признать, похоже, это был я, это я во всем виноват, простите… На один ужасный миг мне даже показалось, что я вот-вот так и сделаю – или потеряю сознание, я уже сам не знал. Вместо этого я рухнул в кресло, опустил голову на руки, и правильно поступил, как выяснилось, поскольку от меня тут же все отошли и оставили в покое. Леон околачивался где-то с краю зоны ожидания, грыз ноготь большого пальца, на меня не смотрел.

Хьюго, я все хотел тебя спросить: ты знаешь, что нашли в дупле? Тебе сказали? Наклонился ближе – вроде бы рука дрогнула? – Игрушечных солдатиков. Они были твои? Мой отец рассмеялся – оглушительный треск в пересушенном воздухе: Это мои! Оливер, паршивец такой, если у кого-то из нас появлялась любимая игрушка, непременно пытался ее стащить, поэтому мы все и всегда от него прятали… Я, наверное, забыл, куда их засунул! И тишина, мы ждали, что Хьюго улыбнется, расскажет нам, что спрятал от Оливера и где теперь это искать.