Аргентинец - Эльвира Барякина (2011)

У Зямы все было готово: лист белой бумаги, остро отточенный карандаш.

— Только, пожалуйста, аккуратней — нельзя, чтобы были помарки, — суетился он. — Американцы — люди очень щепетильные: документ должен выглядеть документом.

Клим чувствовал себя Ванькой Жуковым из чеховского рассказа, который пишет письмо «на деревню дедушке». Фройманы стояли вокруг него и шепотом диктовали, что еще следует указать: свои прежние заслуги, описание богатства Соломона из Нью-Йорка, его почтовый адрес, куда можно направить телеграмму…

Никогда, ни при каких обстоятельствах Красный Крест не будет заниматься бедами здоровых людей в то время, когда в городе полно больных, находящихся в еще более плачевной ситуации. Но разубеждать хозяев было немыслимо.

— Чем я могу расплатиться с вами? — спросил Яша, спрятав драгоценную бумагу в карман.

— Чем хотите, тем и расплачивайтесь, — вздохнул Клим. — У меня нет ни квартиры, ни работы.

— Он хотел спросить, можно ли устроиться к вам в газету, — подсказал Зяма.

Яша насупился:

— Никак нельзя. У нас литераторов складывать некуда, и все столичные, знаменитые… Каждый хочет опубликовать свою писанину, каждому денег подавай, а в газете только четыре полосы.

Внезапно Климу пришла в голову мысль.

— Вы ведь занимаетесь объявлениями? Моя жена пропала без вести, но, может, кто-то слышал о ней?..

— Давайте попробуем поместить объявление в рубрике «Разыскивается», — предложил Яша. — Напечатаем самым крупным шрифтом, чтобы позаметнее было. Денег я с вас не возьму: все равно красные займут город быстрее, чем к нам ревизия явится. А там всё одно пропадать.

Глава 42

Объявление в газете

1

Цинизм — лучшее из лекарств. Ранним утром Нина выходила на узорчатый балкон с чашкой кофе — полюбоваться на рассвет и панику. Когда-то Клим мечтал о том, что они будут вместе пить кофе на балконе его дома в Буэнос-Айресе…

Низкие облака над горами чуть розовели, голубой луч прожектора с английского дредноута обшаривал склоны и гас. Ухала пушка — так союзники стращали зеленых. Партизаны в открытую разгуливали по городу, а три дня назад штурмом взяли городскую тюрьму и вывели оттуда всех заключенных.

Дул пронзительный ветер, Нина мерзла, но не уходила. По Воронцовской улице бесконечным потоком двигался народ — одуревшие казаки тащили за собой лошадей с больными, истертыми спинами, бешено сигналили автомобили, барыни толкали детские коляски, набитые домашним скарбом.

Никто не знал, что делать дальше — регистрироваться, отправляться на окопные работы, мобилизоваться или уезжать. Все учреждения превратились в перегороженные простынями соты, в которых обитали семьи эвакуированных. Кто-то надеялся попасть на пароходы, но большинство уже гадало о своей судьбе при новом режиме.

Знакомые Матвея Львовича уверяли Нину, что еще не всё потеряно: скоро союзники пришлют болгарский корпус. Нина слушала их и кивала: «Конечно, конечно… Кто-нибудь непременно приедет и спасет вас…»

Она плотнее запахивала шаль, ставила чашку с кофе на перила и следила за каким-нибудь усатым красавцем в тесной, только что купленной гражданской одежде, с матерчатыми сумками в руках — из одной торчат окоченевшие куриные ноги, из другой — голенища сапог. В кармане — поддельное удостоверение, в голове только одна мысль: «Спасайся, кто может!»

Зря торопитесь, ваше переодетое благородие, на корабль вы все равно не попадете. У русских пароходов нет угля, а те, что еще способны передвигаться, застряли в Константинополе и греческих портах. Иностранцы знают, что в Новороссийске эпидемия тифа, и прежде чем впустить очередную партию беженцев, их по нескольку недель держат в карантине на судах. Обещанных союзниками транспортов тоже не ждите: шторм разметал английскую эскадру — об этом вчера прислали радиограмму.