Transhumanism Inc. - Виктор Пелевин (2021)

Мане нравилось выводить фиолетовые буквы стальным пером, слегка царапающим линованную серую бумагу. В этом был аристократизм: такое практиковали только в лучших лицеях.

Уроки были стандартными – ученикам давали для комментария какую-нибудь фразу классика. Публика в лицее училась передовая и космополитичная, поэтому, чтобы никого не задеть, темы для сочинений брали многовековой давности – подальше от язв актуальной повестки.

Писать сочинения было просто. Считалось, что ученики делятся личными мыслями, но на самом деле текст нашептывала кукуха, диктуя с допотопной как сам Шарабан-Мухлюев шпоры. Это не наказывалось: преподаватели смотрели только на почерк.

Проанализируйте фразу из «Залесей» Г. А. Шарабан-Мухлюева:

Еще щелкали заливисто последние вечерние соловьи и отливал багрянцем западный подол неба, а в залесях было уж темно, как в анале у Джеффа Безоса, куда приползла помирать обманутая американская демократия…

Кукуха диктовала медленно, чтобы Маня успевала своими круглыми каракулями за голосом в ушной сеточке:

Чтобы понять сравнение классика русской литературы, вспомним, что в Америке когда-то существовала газета «Вашингтон Пост», девизом которой были слова «Democracy dies in darkness»[2]. Эта влиятельная газета была куплена одним из самых богатых олигархов планеты Джеффом Безосом. В подобном не было ничего необычного – практически все СМИ и социальные сети того времени принадлежали олигархическим структурам.

Психология работника СМИ конца карбоновой эры была тогда же описана в теории «каскадов доступности» («availability cascades»): действующий в условиях корпоративного отбора журналист неизбежно приводит личную трансляцию в унисон с нарративом, обещающим быстрейший карьерный рост. Как говорили в позднем карбоне, «главное отличие журналиста от проститутки в том, что журналисту платит сутенер». Или, как выразился веком раньше Эптон Синклер, «трудно заставить человека понять что-то, если его зарплата зависит от того, что он этого не понимает».

Вся доступная обществу информация оказывалась таким образом структурирована по каскадам доступности без формальной цензуры. Но когда все общество садится на информационную диету, определяемую олигархией, демократия превращается в ее диктатуру независимо от того, насколько честно проводятся выборы.

Демократия может пережить тьму, но в тотальной симуляции ей не надо даже умирать – понятие просто теряет смысл. Удивительно, как великий русский прозаик сумел сжать эту сложную концепцию до одной певучей, щелкающей соловьиными трелями фразы…

Маня, конечно, не грузилась, только слегка недоумевала. Ну да, все, наверно, так и было – но ругать чужую демократию, пусть даже покойную, сидя в аудитории под портретом бро кукуратора, было как-то… Неизящно, что ли.

Она не понимала многих переносимых на бумагу слов (и даже целых предложений), но это и не требовалось – главным было упражнение в благородном искусстве чернильного завитка, сладкая боль в запястье. А вот Гольденштерн, наверно, понимал все и вспоминал молодость – так что Маня даже разделяла отчасти его странную ностальгию.

Проанализируйте отрывок из «Открытого письма западному художнику» Г. А. Шарабан-Мухлюева:

Ты шепчешь о звоне ночной гитары, о вакхическом танце мулаток, о том, как дрожит солнце на крылатом демоне капота, ты поешь о любви и смерти, серотонине и свободе – но я гляжу в твои хитрые глаза, вслушиваюсь в твою осторожную речь, и понимаю ясно: ты был, был в том райкоме партии, ты сосал у [черного] (в зарубежных изд. вычеркн.) вонючего козла, и поэтому ни в одном твоем слове нет теперь ни красоты, ни правды, ни сердечного света…

Кукуха меланхолично надиктовывала ответ: