Фейра отпрянула, но вдруг матрос поднял с пола огромную крысу, черную, скользкую, лоснящуюся, как масло, и визжащую от страха. Он свернул ей шею, и снова наступила тишина. Матрос перекинул длинное тельце через плечо, словно мешок, и понес его наружу, в ночь, сопровождаемый своим остроухим товарищем.

Фейра вздохнула с облегчением, сердце её колотилось.

Внезапный удар, суматоха и проклятия заставили её насторожиться: матросам предстояло загрузить ещё что-то. Что-то тяжелое. Она видела, как четверо мужчин несли свою ношу на плечах – так несут гроб на похоронах.

Саркофаг.

Все носильщики были закрыты покрывалами. Могло показаться, что это знак уважения к тому, кого они несли, если бы не их поведение и речь. Носильщики раскачивали и ударяли ящик, жалуясь на его тяжесть и изрыгая проклятия так, что Фейра убедилась: они не могли нести тело. Саркофаг, украшенный цветными узорами, был, кажется, из серебра или свинца – из какого-то метала, который светился слабым серым светом. Носильщики, ворча, кряхтя и бранясь, отнесли его за муслиновые занавески и с грохотом опустили на дощатый пол, а затем поспешно ушли, забрав с собой факел. Воцарилась тишина – тяжелая, как свинец. Фейра видела белые отблески задернутой занавески.

Все было так же, но что-то изменилось.

Фейра почувствовала почти что осязаемую угрозу, исходящую от ящика за занавеской, – нечто более ужасное и тревожное, чем все, что она видела в тот день. Она посмотрела на занавеску цвета смерти и пустое пространство неструганных досок между нею и занавеской и вслушалась в тишину. Её пронзил – резко и внезапно, писклявый, легко узнаваемый голос кизляр-агы, который спускался по трапу.

Потом последовал сильный толчок, и раздался крик, длинный канат с плеском упал в воду, запахло горелым тросом – корабль снялся с якоря. Судно накренилось, покачиваясь на волнах. Всё. Обратного пути не было.

Они вышли в море.

Глава 7

Первые несколько часов пути Фейра старалась сидеть как можно тише.

Это было нетрудно: корабль раскачивался так, что она боялась пошевелиться. Она ещё никогда никуда не ездила, никогда не выходила в море – только на прогулки на золоченом баркасе Нурбану, никогда не покидала золотистые воды Босфора. Все было так непривычно – этот ритм, эти вздымавшиеся и опрокидывающиеся волны.

Каждый раз, когда корабль скользил вниз, она чувствовала себя невесомой, а когда он поднимался на гребень волны – её прижимало к тюкам с такой силой, что медицинский пояс, врезаясь в тело, причинял ей нестерпимую боль. Её лихорадило; качка казалась невыносимой, а предчувствие каждого нового подъема и падения вызывало панический страх. Когда судно замирало на верхушке гребня, прежде чем ринуться вниз, её тошнило. Только теперь Фейра поняла состояние отца, когда он возвращался из долгого плавания. Не удивительно, что несколько дней он чувствовал себя больным: лицо его было зелёным, руки тряслись, и он не мог пройтись по комнате, не раскачиваясь и не спотыкаясь.

Фейра была человеком практичным. Отец не раз говорил ей: «Достаточно одного дня и одной ночи на корабле, чтобы ноги привыкли к качке. И столько же на берегу, чтобы избавиться от этой привычки». Она постаралась дышать ровнее и вскоре сумела расположиться поудобнее, чтобы подстроиться под ритм корабля. Она вспомнила, как впервые села на лошадь. Женщина-конюх самой Нурбану учила её подниматься и опускаться в такт, чтобы сохранять равновесие и сделать езду плавной. То же самое было здесь, в этом чуждом для неё месте.