Черная книга - Иван Гурьянов, Ал. Александровский, Михаил Фоменко (2017)

Но дверь оказалась ветхая и под напором сильных плеч Навроцкого подалась.

С каким-то жалобным, похожим на стон скрипом распахнулась она настежь.

Войдя в комнату, Навроцкий первым долгом обратил внимание на то, что одно из двух окон не было заколочено, и свет с воли достаточно освещал всю обстановку комнаты.

Почти посередине ее стоял письменный стол, а перед ним мягкое кожаное кресло — в таком положении, что если сесть на него, то перед глазами на другой, противоположной стороне видны два завешенных белым полотном портрета. В углу у дверей стояла широкая кожаная кушетка с такой же на ней подушкой.

— Чьи это портреты? — спросил Навроцкий.

Старик сдернул покрывало с одного и сказал: «Это князь-хозяин здешний, прости ему Бог все его прегрешения».

Портрет изображал красивого мужчину лет тридцати пяти в гусарском мундире, с орденами на груди.

Вглядевшись пристально, физиономист сказал бы, однако, что физиономия — отталкивающая.

Огромный низкий лоб, нахмуренные брови, из-под которых сверкали как сталь острые глаза, сжатые тонкие губы и орлиный нос, все это в общем производило впечатление какой-то свирепой до зверства жестокости и упрямства.

— А это вот супруга его, — сказал старик, накрывая первый портрет и сдергивая полотно с другого. — Пошли ей, Господи, царство небесное, страдалице, ангельская была душа, — прибавил он дрогнувшим от волнения голосом.

Перед глазами Навроцкого, во всем блеске первой молодости, предстала женщина необыкновенной, поразительной красоты.

Портрет написан был в половину роста. Белая воздушная ткань облегала роскошные формы красавицы, открывая гибкую, лебединую шею. Обнаженные до локтей, будто выточенные из мрамора резцом величайшего гения древности руки были опущены вниз; густые каштановые локоны оттеняли виски ее, белые как мрамор; дивные черты лица были классически правильны; казалось, гениальный портретист изобразил древнюю богиню, а не обыкновенную женщину. Но что всего более поражало, так это глаза: голубые, глубокие, грустно задумчивые, взглядом своим они проникали до глубины души.

Навроцкий долго сидел, как под влиянием гипноза, не имея сил оторваться от чудного видения…

— Расскажи мне, старина, что ты знаешь из их жизни, — спросил он, приходя наконец в себя.

— Я знаю все, ваше благородие, да долго рассказывать, вам, пожалуй, и слушать надоест.

— Нет, нет, что ты! — прервал он.

— Грешный я человек, ваше благородие, не любил я своего барина: зверь был, а не человек. Сколько из нас на тот свет отправил, насмерть запарывал. Меня за то, что не заметил его да не снял шапки, в солдаты отдал. Так бы и служил я до старости, если бы меня не ранили горцы на Кавказе.

Он тоже служил в Питере в гвардии, а потом вышел со службы, приехал сюда и по скорости женился вот на этой ангельской душе. Марьей Александровной ее звали, а урожденная она была графиня; только бедная, должно быть, а наш-от был темный богач. Так и шел слух, что не любя вышла за него, — родные-де силком выдали из-за денег.

Когда я в ту пору из солдат пришел раненый, они уж года три были повенчаны и была у них дочка Ольга Николаевна, — это та самая, что в Питере-то теперь.

Жили господа как будто ничего, только больно ревнив был барин-от, измучил он ее своей ревностью.

А уж она была такая кроткая, добрая, что и сказать нельзя; все заступалась за нас, а он хоть и зверь был, а все-таки иногда ее и слушался.

Потом наступила Севастопольская компания; барина вытребовали на войну; там он воевал года с два, отличиев много заслужил.

Вздохнули мы все без него, как будто на своей воле.

Только и случись беда с нашей барыней.

Тут, верст пятнадцать отсель, и сейчас есть имение графа Воронцова, — он уж помер давно.

Вот этот граф приезжает с войны раненый. Когда выздоровел, познакомился с вашими барынями, — тогда и старая была жива еще.