– Час назад мне звонила Джейн Харрисон, это директор школы, в которой учится Кэсс. Она сказала, что Грейс пострадала не так сильно, как предсказывала Кэсси. Она сказала, что моя дочь спасла свою подругу.

Щелк-щелк-щелк. Бабушка за моей спиной продолжала невозмутимо орудовать спицами.

– Я уверена, что Кэсси хочет спасти и меня… – Я сложила руки на груди.

– И что тебе не нравится? По-моему, это вполне естественно.

– Мне не нравится, что она сама может при этом пострадать. Я, конечно, буду предельно осторожна, но если я, как сегодня, все-таки попаду в воду… – Я виноватым движением показала на свои мокрые джинсы. – …И если Кэсси это увидит, она может броситься ко мне на помощь. Тогда она тоже может утонуть.

А именно этого я боялась куда больше, чем собственной предполагаемой смерти.

Бабушка что-то проворчала в ответ, но я так и не поняла, согласилась ли она с моими доводами или нет.

– Ты помнишь самый первый день, когда ты приехала сюда со своими родителями? – спросила она после довольно продолжительного молчания. – Ты была очень робкой и всего боялась…

Еще бы я не боялась. Папа мог запугать кого угодно.

– Я не видела тебя несколько лет, – добавила бабушка. – Наверное, с тех самых пор, когда ты была младенцем и когда твои родители еще любили друг друга.

В ответ я только пожала плечами. Я почти не помнила того времени, когда папа и мама любили друг друга, а в нашей семье царили спокойствие и мир. Правда, они очень хорошо скрывали свои проблемы от окружающих, но бабушка, обладавшая сверхчувственным восприятием, наверняка почувствовала бы неладное. Видимо, именно по этой причине мама пригласила ее в гости только однажды – почти сразу после того, как я появилась на свет. Больше бабушка ни разу к нам в Миннесоту не приезжала, так что первые восемь лет своей жизни я ее совершенно не знала. Да и мама, сколько мне помнится, летала в Калифорнию только накануне дедушкиной смерти, когда бабушка вызвала ее в Пасифик-Гроув, чтобы она попрощалась с отцом.

– Когда вы приехали, твоя мать выглядела болезненной и хрупкой, – продолжала бабушка. – Что касается Брэда… – Она замолчала и некоторое время внимательно смотрела на лежавшее у нее на коленях незаконченное покрывало, словно отсчитывая петли. Наконец спицы в ее руках снова пришли в движение, а взгляд, как и прежде, устремился на пылающий в камине огонь.

– Брэд очень изменился…

– Каждый, кто злоупотребляет спиртным, в конце концов меняется. – Я наконец нашла в себе силы оторваться от живительного тепла и опустилась в свободное кресло рядом с бабушкой. Я тут же протянула к огню ноги в промокших носках. Оконное стекло за моей спиной снова задрожало, словно кто-то плеснул на него водой из ведра.

– Но ты… – Бабушка показала на меня спицей. – Ты была особенной. Я почувствовала это, как только ты переступила порог моего дома. В руках ты держала старого и довольно грязного игрушечного медведя, глаза у тебя были зеленые, как море, и казались большими-пребольшими, а волосы были даже светлее, чем сейчас у Кэсси. Ты была очень похожа на свою мать, Молли. Ты и сейчас на нее похожа, – закончила она грустно.

Я кивнула. Глаза у мамы были ярко-голубыми, как у Кэсси, и я подумала, что благодаря дочери я могу снова видеть ее живой. Для меня это значило очень много, ведь я до сих пор сильно тосковала по матери.

– Пока твои родители устраивались и распаковывали вещи, – добавила бабушка, – мы с тобой сидели вот в этой самой кухне и пили горячий шоколад. У тебя были почти безупречные манеры, но я заметила, что ты все время теребишь ворот своей блузки. Ты, наверное, ее не помнишь, а вот я помню очень хорошо. Ее воротник и рукава были отделаны очень красивыми белыми кружевами, а сама она была розовато-желтого оттенка, какой бывает у персиков, когда они только начинают созревать. Тогда ты сказала, что это твой любимый цвет, а я объяснила тебе почему. Ты помнишь – почему?..