Другая королева - Филиппа Грегори (2016)

– Она говорит, что Елизавета ее никогда не убьет. Говорит, что она неприкосновенна.

– Я знаю. Она священна. Но обвинительный приговор навсегда отправит ее в Тауэр. И ни одна сила в Европе ее не защитит.

– Что может Норфолк сказать против нее, что было бы настолько плохо?

Я пожимаю плечами.

– Кто знает, что она ему писала, или что писала испанцам, или своему шпиону, или папе? Кто знает, что она им сулила?

– А сам Норфолк?

– Думаю, его будут судить за измену, – говорю я. – Я буду главным судьей. Поверить не могу. Я буду судить Томаса Говарда! Мы, можно сказать, выросли вместе.

– Его признают невиновным, – предсказывает Бесс. – Или королева его помилует после вынесения приговора. Они ссорились, как кузены, но она его любит.

– Молюсь, чтобы так и было, – говорю я. – Потому что если мне придется отправить его на плаху и прочесть смертный приговор, это будет черный день для меня и чернейший для Англии.

1571 год, декабрь, Чатсуорт: Мария

Я ковыляю по двору (мои ноги онемели и так болят, что я едва могу ходить), когда вижу, как через стену перелетает камень и падает у моих ног. Он завернут в листок бумаги, и я, несмотря на резь в коленях, тут же шагаю к нему и прячу его под юбкой.

Сердце мое колотится, я чувствую на губах улыбку. А, так все начинается снова: новое предложение, новый заговор. Я думала, что я слишком уязвлена и подавлена для новых заговоров, но теперь, когда он падает к моим ногам, я чувствую, как надежды мои просыпаются при мысли о новой возможности освободиться.

Я оглядываюсь: никто не смотрит на меня, кроме маленького пажа, Энтони Бабингтона. Быстро, как мальчишка, играющий в мяч, я пинаю камень к нему, и он наклоняется, хватает камень и прячет его в карман. Я, хромая, прохожу еще несколько шагов, устало, потому что коленям стало хуже, а потом подзываю пажа.

– Дай обопрусь на твое плечо, мальчик, – говорю я. – Ноги мои сегодня слишком слабы для прогулки. Помоги мне вернуться в комнату.

Я почти уверена, что на нас никто не смотрит; но удовольствие от заговора отчасти состоит в том, чтобы дождаться, пока мы взойдем на лестницу, и поспешно шепнуть ему: «Сейчас! Сейчас!» – чтобы он сунул ручку в карман штанов, развернул камень и отдал мне скомканный листок.

– Хороший мальчик, – шепчу я. – Беги и приходи ко мне за обедом, получишь засахаренную сливу.

– Я служу вам из одной веры, – отвечает он.

Его темные глаза блестят от волнения.

– Знаю, и сам Господь тебя за это вознаградит; но я бы хотела дать тебе еще и сливу, – отвечаю я, улыбаясь ему.

Он улыбается и помогает мне дойти до двери в мои покои, а потом кланяется и оставляет меня. Агнес Ливингстон помогает мне войти.

– Вам больно? Графиня собиралась посидеть с вами днем. Сказать ей, чтобы не приходила?

– Нет, пусть приходит, пусть, – отвечаю я.

Я не стану делать ничего, что позволило бы им заподозрить, что начался новый заговор, что начинается новая война.

Я открываю книгу благочестивых стихов и расправляю листок поверх ее страниц. Открывается дверь, входит Бесс, делает реверанс и садится по моему приглашению. Со своего табурета, снизу, она не видит мое письмо. К моему веселью, она устраивается с вышивкой, пока передо мной открыто это письмо, эта новая попытка уничтожить ее королеву и ее саму.

Я позволяю себе взглянуть на него и ахаю от ужаса.

– Смотрите! – внезапно говорю я ей. – Смотрите! Смотрите, что бросили через стену во двор!

Это рисунок, изображающий меня в виде русалки, шлюхи с голой грудью, а под картинкой – грязные стишки, в которых перечислены мои мужья и упомянуто, что все они умерли, словно моя постель – это склеп. Там говорится, что бедного Франциска отравила я, Дарнли убил Ботвелл, а я в награду положила его к себе в постель. Что Ботвелла держат, как безумного, в клетке с видом на Северное море. Меня называют его французской шлюхой.