Отец Аргуэдас объяснил Гэну, а тот, в свою очередь, господину Хосокаве, что то, на что они часами смотрят в окно, называется гаруа и является чем-то средним между туманом и мелким дождичком, и этот самый гаруа серым непроницаемым облаком повис над городом, в который их занесла судьба. Не то чтобы они не видели теперь города – они не видели вообще ничего. С тем же успехом это мог быть Лондон или Париж, Нью-Йорк или Токио, а за окном могла раскинуться зеленая лужайка или гудеть забитое машинами шоссе. Разглядеть что-либо было невозможно. Никаких признаков местного колорита. Это могла быть любая точка планеты, где случаются затяжные периоды плохой погоды. Время от времени через стену доносились крики громкоговорителя, но даже они казались приглушенными, как будто не могли пробиться сквозь туман. Отец Аргуэдас объяснил, что гаруа часто, хоть и нерегулярно, появляется над городом с апреля по ноябрь, но отчаиваться не надо, так как октябрь уже на исходе и скоро вернутся солнечные дни. Молодой священник улыбался, глядя на них. Так отец Аргуэдас казался почти красавцем, но, улыбаясь, растягивал губы чересчур широко, а зубы у него были уж больно неровными, и вид у священника внезапно становился придурковатый. И улыбался он часто – невзирая на обстоятельства, отец Аргуэдас оставался неисправимым оптимистом. Он совершенно не походил на заложника и скорей выглядел человеком, которого специально наняли, чтобы скрасить другим заложникам жизнь. И эту работу он выполнял с большой ответственностью. Отец Аргуэдас положил одну руку на плечо господина Хосокавы, а другую на плечо Гэна, затем слегка наклонил голову и закрыл глаза. Быть может, он молился в эти минуты, но даже если он действительно молился, то при этом не заставлял других делать то же самое.

– Наберемся мужества! – наконец изрек он и продолжил свой обход гостиной.

– Славный мальчик, – сказал господин Хосокава. Гэн в ответ кивнул головой, и оба они вернулись к созерцанию тумана. Священнику не было нужды беспокоиться о том, как на них действует погода. Погода не вызывала у них никакого разочарования. Туман придавал всему иной смысл. Теперь из окон вице-президентского дома открывался вид не далее стены, отгораживавшей сад от улицы. Невозможно было разглядеть даже кроны деревьев, отличить дерево от куста. Дневной свет стал похож на сумерки, а ночь за стеной уподобилась дню из-за света прожекторов – этакий искусственный электрический день, какой устраивают во время вечерних бейсбольных матчей. Короче говоря, за окном не было ни света, ни тьмы, ни времени, ни пространства – ничего не было, кроме гаруа. День больше не тек привычным чередом – каждый час, истекая, словно возвращался к своему началу, каждое мгновение бесконечно повторялось. Время в привычном его смысле кончилось.

Итак, мы вернулись к нашим героям неделю спустя после окончания приема в честь дня рождения господина Хосокавы – хотя могли бы выбрать любой другой день. Эта первая неделя плена ничем особо и не запомнилась, люди тоскливо привыкали к новой жизни. Вначале все было весьма строго. Автоматные дула целились в спины и в головы, команды отдавались и выполнялись, люди спали рядами на ковре в гостиной и спрашивали разрешения даже для отправления интимных потребностей. Но затем, очень медленно, порядок начал меняться. Заложники стали вести себя более независимо. Они самовольно отправлялись чистить зубы, а их разговоры больше не прерывали. Они ходили на кухню и делали себе бутерброды, когда были голодны, намазывая масло на хлеб ложками, потому что все ножи были конфискованы. Командиры испытывали особую симпатию к Иоахиму Месснеру (хотя и не показывали этого). Они настаивали не только на том, чтобы он один вел переговоры, но и на том, чтобы он один занимался доставкой в дом всего необходимого, и ему приходилось самому втаскивать ящики в ворота, а затем волочь их по длиннющей дорожке к дому. Месснер, чей отпуск уже давно закончился, сделался их кормильцем.