Мой сводный хулиган - Маша Малиновская (2022)

– Не знаю, – я села прямо на бордюр и обхватила себя за плечи.

Ритка присела рядом и обняла меня.

– Ник, вы как два идиота, серьёзно. Может, стоит поговорить?

– О чём? Я же ему всё высказала. Он даже не извинился. А значит, ему всё равно.

– Говорю же – два идиота.

– Кто бы говорил…

Ритка вздохнула, но ничего не ответила. Я чувствовала, что она со мной не согласна, она уже не раз это говорила. Была убеждена, что у Артура ко мне тоже чувства.

Ах, если бы это было так.

Она и сама запуталась. Тогда в клубе они с Петей знатно повеселились, а потом она узнала, что он тоже детдомовский. К тому же его никто не протежирует, в отличие от Артура, и живёт Петя в неблагополучном районе с отцом-алкоголиком. Для Ритки это оказалось ударом. Она привыкла, что за нею ухаживают парни из очень обеспеченных семей, а тут Петька, у которого за душой ни гроша.

После нескольких свиданий она с ним порвала, нос воротила, а у самой ресницы дрожали, когда видела его. Я-то заметила.

И слушать Рита ничего не хотела.

“Он мне не подходит” – говорила она.

Вот и сидели мы теперь в ней вдвоём на набережной и смотрели на тёмные воды реки. И вместо того, чтобы радоваться поступлению в университет, предвкушать свободу и взрослую жизнь, мы грустили о любви, которая оказалась не только чувством прекрасным и вдохновляющим, но ещё и весьма болезненным.

* * *

– У тебя глаза красные, Ничка, опять всю ночь проревела? – спросил Павел, отдышавшись после приступа кашля, что напал не него, когда мы рассмеялись со старого анекдота, рассказанного им.

Я опустила глаза и вздохнула.

Павел – мой подопечный. Я познакомилась с ним больше года назад, когда меня и ещё нескольких девочек волонтёрский центр направил в хоспис. До этого я в основном помогала в доме престарелых, в детской больнице и в доме малютки. И когда предложили поработать в хосписе – сильно засомневалась.

Да, я прекрасно понимала, что умирающим людям, как никому, требуется поддержка и общение, но не была уверена, готова ли я сама к этому общению. Смогу ли смотреть этим людям в глаза не с жалостью, а открыто и с добротой, с желанием общаться. Жалость им не нужна, они хотят ещё хотя бы ненадолго, на сколько им отмерено, почувствовать подобие нормальной жизни, естественного общения, а не с позиций жалости.

Но я решилась. Было тревожно, но нас готовили психологи, учили как обходить острые темы, но в то же время не увиливать от них, если человеку важно поговорить об этом.

Мама и папа тоже не сразу одобрили. Они просили подумать, объясняли, что я столкнусь там не просто со статистикой, а с реальностью. Эти люди умирают. И они знают об этом. Готова ли я разделить с ними эти знания? Готова ли говорить о погоде и новостях культуры и спорта, зная, что кто-то из них не доживёт до следующей весны или даже до следующего рассвета?

Но когда я приняла решение, родители всё же поддержали меня, как и всегда. Сказали, что гордятся мною, и что если я пойму, что не тяну, то абсолютно не разочаруются во мне.

И вот там я и познакомилась с Павлом. Он был довольно молод – около тридцати пяти лет, но без семьи. Точнее, у него не было жены и детей, только брат. Но я ни разу не видела этого брата, наверное, он не навещал Павла, отчего становилось совсем грустно.

Паша тоже был волонтёром, помогал подросткам, живущим на улицах, но не все оказались благодарны. Однажды они его просто избили. Паша едва не умер. Выжил, но остался инвалидом.

С ним я общалась больше всех. Он много шутил, улыбался, даже когда было заметно, что боль пожирает его. Мы болтали с ним обо всём: о погоде, о политике, об истории, в которой он хорошо разбирался и много знал. Я заслушивалась его рассказами о Наполеоне, о Древнем Египте, о русской царской семье. Он был очень эрудированным. Но однажды признался, что не любит художественную литературу, что она бессмысленна. То ли дело научная.