Подари мне семью - Алекса Гранд

Беру нам с сыном мороженое и опускаюсь на лавочку во дворе нашего дома. Подставляю лицо мягким лучам закатного солнца и неторопливо разворачиваю бело-оранжевую упаковку.

Заедаю тихую грусть «Экстремом» и не могу отвести взгляда от спортивной площадки, где отцы с сыновьями играют в разные игры. Кто-то осваивает баскетбол и пытается неуклюже атаковать кольцо. Кто-то тренирует волейбольную подачу. Кто-то подтягивается на турнике.

Картинка такая трогательная, что у меня начинает щипать в носу. Вздыхает и Митя. Откусывает кусочек от своего рожка и негромко роняет.

– Жалко, дядя Никита сегодня не приедет.

Цепенею. Слова вонзаются в грудную клетку острыми копьями и превращают там все в сплошное месиво. Воздух в легких циркулирует с трудом и рвется наружу сиплыми свистами.

Это мгновение становится поворотным. Не могу больше молчать. И поводы для отсрочки больше искать не могу.

– Родной, а ты бы хотел иметь такого папу, как дядя Никита?

Спрашиваю робко, хоть знаю ответ наперед. Прячу мороженое обратно в обертку и кладу его на скамейку рядом с собой. Кусок не лезет в горло, а язык прилипает к нёбу, словно его намазали клеем.

Под ребрами нестерпимо жжет. Сердце колотится, как сумасшедшее. Уверена, если ко мне подключить пульсометр, он покажет что-то запредельное.

– Хотел бы.

Смущенно сообщает медвежонок и уязвимо закусывает нижнюю губу. Я же вонзаю ногти в ладони и с разбега прыгаю с воображаемого подвесного моста. Прямиком в бурную горную реку, обжигающую кожу ледяными иглами.

– Дядя Никита… Никита… он и есть твой отец.

Осознанно подписываю себе приговор и крепко зажмуриваюсь на пару секунд. Усилием воли распахиваю веки и начинаю частить, читая десяток вопросов, застывших в пытливых серо-голубых глазах моего Мити.

– Так вышло… он не знал, что ты у него появился. Когда-то давно мы с ним сильно поссорились. Я обиделась и ничего ему про тебя не сказала. А потом он уехал из Москвы. Из России. Если бы он знал, он бы вернулся к тебе раньше. Это я во всем виновата. Надеюсь, ты сможешь меня когда-нибудь простить…

Под конец своей сумбурной речи я сбиваюсь на взволнованный шепот и судорожно всхлипываю. Одна слеза медленно скатывается по щеке, падает на прогретый асфальт. А следом за ней прорывает плотину, и я больше ничего не вижу из-за пелены льющихся градом слез.

Плохо так. До колючего комка в глотке. И вместе с тем хорошо. Оттого что не нужно больше хранить разъедающий нутро серной кислотой секрет.

– Мамочка, ты у меня самая лучшая! Я тебя очень люблю. Только не плачь!

Тараторит уже медвежонок и ерзает на лавочке, притискиваясь к моему боку. Обхватывает ладошками за талию и трется носом о легкую ткань блузки.

Конечно, он меня любит. Это ведь я обрабатывала его коленки перекисью водорода, когда он падал с велосипеда. Я мазала его ранки, когда он заразился ветрянкой в детском саду. Я кутала его в десяток одеял и поила куриным бульоном с ложки, когда он простужался.

Его любовь безусловная. И моя такая же. Бескорыстная. Безграничная.

Переживаю постепенно эту бурю и кое-как справляюсь с истерикой, от которой колотит все тело. Вытираю тыльной стороной ладони слезы и фиксирую черные разводы, оставшиеся на коже.

Выгляжу, наверное, жутко с красным опухшим носом и безобразным размазавшимся макияжем.

Именно в таком виде меня застигает врасплох Никита. Пока я ревела белугой, он пересек двор и теперь стоит в полуметре от нас и пристально смотрит сверху-вниз, готовый наказывать того, кто меня обидел.

– Ты же говорил, что не сможешь приехать сегодня.

– Плюнул на все. Соскучился.

Качнувшись с пятки на носок, признается Лебедев, а я невольно расплываюсь в робкой улыбке. Странно немного, что Никита предпочел нас с Митей традиционному ужину в кругу семьи.

Неужели обошлось без недовольства со стороны Веры Аркадьевны?