Идти туда,где ты - Марина Светлая (2020)

Юра отключился. Илья еще некоторое время смотрел прямо перед собой, зачем-то продолжая прижимать телефон к уху. Потом развернулся и подошел к кровати. Обнаружил пепельницу на небольшом столике. Затушил сигарету.

Ему казалось, что задыхается. Он слишком хорошо понимал, что это такое – задыхаться. Нет, не в безвоздушном пространстве, когда молишься на глоток кислорода. А от удавки.

Потянулся к шее, расслабил галстук. Ненавидел галстуки, носил их крайне редко и только на официальные встречи, когда иначе нельзя. Но будь его воля – запретил бы их законом.

В конце концов, стащил с себя удавку через голову. И закрыл глаза, тут же вновь наблюдая фрагменты. Завиток на виске. Изгиб ресниц. Радужка глаза, внутри которой океан. Уголок губ. И все это никак не складывалось вместе. Не желало. И от этого становилось страшно, как когда-то однажды уже было.

Макаров помнил еще. Слишком хорошо помнил, что такое страшно.

Когда свет превращался в мелкие фрагменты, закрашиваемые чернотой, когда все сужалось до узкой щели, в которую воздух уже не поступал, но языки пламени отчаянно мелькали среди тьмы, окружавшей его. Свист в ушах помнил. Помнил собственную тяжесть, когда казалось, что тело – это камень. И ненавидел его, тянущее вниз.

А еще он точно помнил мгновение, когда сознание начало ускользать. Он и не цеплялся за сознание. Он вообще ни за что не цеплялся. Если бы только чьи-то руки не вцепились в него, вырывая из черноты. Эти руки растягивали узел на его шее, больно, отчаянно хлестали по щекам. Потом ненадолго отпустили, чтобы начать громко сметать на пол пузырьки из шкафчика, такого же древнего, как и его содержимое.

Надежды Валентины Павловны оправдались. Еще через секунду воздух ванной до рези в глазах наполнился запахом нашатыря. Илья дернулся всем телом, открыл глаза, открыл рот и стал, как рыба, хватать воздух, почти ничего не видя перед собой, кроме яркого света. По лицу потекли слезы – боль раздирала. Горло раздирала боль. Кашель вырывался – собачий, жалкий. От него и согнулся пополам здесь же, на полу.

Мать опустилась рядом с ним, положила его голову к себе на колени и гладила по волосам. Как когда-то давно, в детстве, когда укладывала спать. Гладила, пока говорила по телефону. Пока ждала тех, кому звонила. Пока замирала, прислушиваясь к его хриплому дыханию. А рука продолжала гладить.

Вскоре он перестал чувствовать что-то еще, кроме этих прикосновений. То ли снова потерял сознание, то ли просто уснул. Но материнские ладони на своей голове ощущал. И запомнил – навсегда.

В следующий раз он пришел в себя уже в родительском доме, в комнате, в которой вырос. Под тихие всхлипы Бруновны, сидевшей в его изножье. Потом ее выгнали. Отец выгнал. Не желал, чтобы его оплакивали. Разве оплакивают живых?

Несколько раз приходил семейный доктор, Артем Федорович. И тогда в комнате звучал его тихий успокаивающий голос, к которому Илья не прислушивался, просто думал о том, как он течет и переливается в тишине.

«… борозда, конечно, долго заживать будет… но это ерунда, лишь бы перелома позвоночника в шейном отделе не было… он и в петле-то пробыл минут пять, не больше, в себя пришел быстро… сейчас пусть спит… после рентген сделаем… все хорошо, страшное позади… говорят, и хуже бывает… за сутки должен совсем очнуться».

О том, что совсем очнулся, Илья не говорил. Как и о том, что худшее позади не остаётся. Впереди самое страшное – учиться жить заново. Но вот борозда заживала действительно долго – темнела, покрывалась коркой, становилась жесткой, болела. Он тогда долго носил водолазки под горло.

Через неделю они с матерью уехали в Германию. Еще через несколько дней к ним присоединился отец. Там Илья Макаров провел два года, будто бы заново учась ходить, говорить, видеть и слышать. Как если бы в его теле появился другой человек.