Моисей окончательно перестал ходить в школу после того, как копы вывели его из класса из-за рисунка, украшавшего туннель под автострадой. Я держалась подальше от него на протяжении четырех недель. Почти целый месяц я держала дистанцию. И он ни разу даже не заговорил со мной. Я не знала, почему он вообще должен был это делать. Есть ведь правила, касающиеся такого рода вещей? Если вы занимались сексом, то потом хотя бы звоните или заходите. А если забираете чью-то девственность самым изумительным способом, то не идете просто заниматься своими делами. Или может он так и решил сделать.

Но я знала, что он чувствовал в ту ночь тоже, что и я. Я точно это знала. Я не могла быть единственной. И те чувства сломили меня. Вожделение, непреодолимое желание пройти это до конца, позволить ему накрывать меня собой и заставлять делать все те вещи, которые я поклялась больше не делать, все это возобладало надо мной. Я была совершенно жалкой, и в среду перед Днем благодарения я не могла больше выносить этого. Я поехала к старой мельнице и нашла там его джип, припаркованный возле старой задней двери. Он, должно быть, уже закончил с уборкой, на выполнение которой его наняли. Но сейчас он все равно был здесь, и я нацарапала записку на обороте талона из сервиса, который нашла в бардачке Мёртл, и в ней говорилось:

«Моисей,

Встретимся в конюшне, когда закончишь.

Джорджия».

Я не хотела писать свое имя, но я была не настолько самонадеянной, чтобы допустить, что без подписи он поймет, что это я. Затем я положила записку под дворники текстом вниз. Если он не заметил бы ее, когда выйдет, то смог бы практически прочитать через стекло, садясь на водительское сиденье.

Затем я поспешила обратно домой, чтобы проследить за тем, что я благоухаю, как роза, у меня свежее дыхание и чистое белье. И я старалась не думать о том, насколько была безнадежной и жалкой, насколько разочарованной в себе, что наложила немного туши на ресницы, уставившись в собственные глаза и нарочно не глядя на себя.

Я прождала в конюшне целый час. Мой отец заходил один раз, и я почти выдала себя, оборачиваясь с огромной улыбкой только для того, чтобы увидеть его вместо Моисея. Меня тут же наполнил страх, что отец узнает о том, что произошло, и разочарование, что Моисей все еще не пришел. Надвигалась буря, и когда становилось холоднее, на ночь мы заводили лошадей внутрь. Лаки и Сакетт вместе с Долли, Ребой и Мерл — лошади, которых мои родители используют исключительно для конной терапии — уютно устроились в индивидуальных стойлах, и все они были вычищены лучше, чем когда-либо. Они были моим прикрытием, и папа купился на это. И я чувствовала себя шлюхой, когда он направился обратно в дом, не имея ни одной беспокойной мысли в своей седеющей голове, думая, что его дочка-сорванец была в безопасности от соседского мальчишки. Как ни прискорбно, но, похоже, так и было. Но он не был в безопасности от меня. К тому же, я испытала недостаточно стыда, чтобы заставить меня покинуть конюшню.

Он не пришел. Я прождала до полуночи и, в конце концов, укуталась в одно из одеял, которые расстелила на соломе и, как я себя убеждала, на которые мы могли бы присесть, пока разговаривали, и в одиночестве уснула в конюшне.

Я проснулась в тепле и комфорте под скомканным одеялом, на котором я спала, от звука дождя по жестяной крыше и шевеления лошадей, окруженная запахом чистой соломы. Было не очень холодно. Конюшня была уютной и прочно сколоченной, и я включила обогреватель, прежде чем провалиться в сон. Единственный свет исходил от голой, без абажура, лампочки, и она мягко освещала пол, когда я открыла отяжелевшие веки и обдумывала, пойти ли в дом и заползти в кровать или просто остаться на месте. Я спала в конюшне и прежде, много раз. Но в те разы я приносила с собой подушку, и на мне не был надет впивающийся в кожу кружевной бюстгальтер, и джинсы, которые были слишком узкими, чтобы заменить пижамные штаны.