Закон Моисея - Эми Хармон

— В чем дело, Моисей? Ты рисовал. Почему? Почему, Моисей? И ты такой холодный. Как ты можешь быть настолько холодным?

У нее стучали зубы, словно ее действительно бросало в дрожь в моем присутствии.

Я безрадостно засмеялся. Я не был холодным. Я был в огне. Вдруг я задался вопросом, что если Джорджии показалось, что мои руки ледяные, потому что они были единственной холодной частью моего тела. Я горел. Пылал. Моя шея и уши были в огне, и в моей голове разбушевался ад. Поэтому я сконцентрировался на воде, на возвышающихся стенах прохода в моем разуме, прохода, который мне было необходимо закрыть. Я не ответил Джорджии. Я не смог. Я отстранился от нее, блокируя ее так же, как нашел свое спасение, заблокировав всех остальных.

— Вода белая, когда в ярости. Голубая, когда спокойна. Красная, когда садится солнце, черная в полночь. Вода прозрачна, когда падает. Прозрачна, когда течет сквозь мою голову и вытекает из кончиков пальцев. Вода чиста, она смывает все цвета, все образы.

Я не осознавал, что что-то произношу, пока Джорджия не прикоснулась ко мне. Я оттолкнул ее, нуждаясь в концентрации. Я смыкал воду. Стены начинали падать. Мне всего лишь нужно было сосредоточиться немного сильнее. Затем я почувствовал, как лед начал распространяться от моих ладоней вверх по рукам и спине, охлаждая шею и успокаивая мое дыхание. Я полностью погрузился в это ощущение. Облегчение было настолько великолепным, что мои ноги затряслись, и, в конце концов, я потянулся за Джорджией.

Теперь я мог касаться ее. Я больше ничего не хотел, кроме как держаться за нее. Но так же, как и образы в моей голове, Джорджия исчезла.

Джорджия

Когда я ворвалась в кухню, громко хлопая дверной сеткой, моя мама быстро развернулась, будто собираясь сделать мне выговор. Но, должно быть, она что-то увидела в выражении моего лица. Она с грохотом опустила миску с картофелем.

— Мартин! — она позвала папу, в то время как я поплелась к ней.

Мама старалась сохранять в духовке все в теплом состоянии. Когда Моисей и Кейтлин не появились в одиннадцать, мы слегка удивились. Кейтлин Райт была не из тех, кто опаздывает. Вообще. К 11:15 моя мама стала звонить ей домой. Но гудки все продолжались и продолжались, и мама начала волноваться об остывшей индейке и размякшем картофеле. Поэтому я вызвалась пробежаться и узнать, не нуждается ли миссис Райт в какой-либо помощи, и поторопить их с Моисеем. Она настаивала на том, что принесет пироги на десерт, хотя моя мама возражала, говоря, что они наши гости.

Я не хотела идти. Я чувствовала раздражение и усталость, и не нуждалась в том, чтобы видеться с Моисеем раньше, чем должна была. Я уже не знала, как бы мы сидели напротив друг друга без того, чтобы алая «А» не появилась на моей груди (прим. пер. — алая буква «A», прикреплявшаяся на грудь прелюбодейки, как символ позора; от слова adulteress — прелюбодейка; женщина, совершающая адюльтер).

Моисей бы прекрасно это перенес. Он бы просто ничего не говорил. А я бы покрылась испариной, ерзала, не в состоянии почувствовать вкус того, что ела. Это разозлило меня и придало храбрости, когда я вылетела из дверей. Искусственный снег, который мы получили за ночь, хрустел под моими ботинками. Мои джинсы «Вранглер» были строгими и чистыми, моя лучшая блузка сидела в обтяжку, а волосы тщательно приведены в порядок и уложены великолепными волнами. Я даже нанесла макияж. Принарядилась ради Дня благодарения только для того, чтобы никто меня не увидел. Это грубо — опаздывать на ужин в честь Дня благодарения, и я ускорила шаг, приблизившись к маленькому кирпичному серому дому Кейтлин, и с топотом поднялась вверх на крыльцо.

Я постучала несколько раз и затем вошла, выкрикивая:

— Миссис Райт? Это Джорджия.

Первое, что я заметила, это запах. Как будто пахло скипидаром. Краски. Пахло красками. И в воздухе не доносился никакой аромат пирогов. Должно было пахнуть пирогами.