Выход в свет. Внешние связи - Блэки Хол (2015)

— Такое бывает. Очень редко, но бывает. Так называемый sindroma unicuma Gobuli[25], встречается один раз на двести тысяч. Вы можете не знать об этом узкопрофильном научном термине. Исаак Гобул обнаружил и изучал генетическую мутацию, возникавшую, если один из родителей являлся висоратом новой волны.

Рассказывая, Альрик говорил медленно, обдумывая каждое слово, потому что коснулся скользкой темы о моей бесталанности, довлеющей над ним обетом молчания. А ведь профессору ничего не стоит укокошить меня, не вызвав подозрений, и освободиться от груза пожизненных обязательств, — пришла в голову неожиданная мысль, заставив с испугом воззриться на собеседника. Нет, если бы он захотел, то давно сделал, — успокоила себя, вспомнив слова: "Я не убийца".

— К сожалению, работы Гобула посчитали неактуальными и перестали финансировать, но кое-какие наработки сохранились, правда, разрозненные и неупорядоченные, в частности, статистика, — закончил мужчина краткую лекцию.

Я задумалась. Хотелось бы мне оказаться синдромой, о которой рассказал профессор? Какая выгода в том, что меня назовут несчастливым исключением из двухсот тысяч, которым повезло родиться со способностями? Сколько не меняй шило на мыло, называя красивыми терминами, а ничего не изменится — волны по-прежнему останутся недостижимыми.

— Вы заблуждаетесь. Моя мать не видела волн, как и я, поэтому исследования вашего Гобула — не обо мне.

Сказанное было правдой. За годы, проведенные у тетки, мне неустанно вдалбливали, кто я есть на самом деле — берздарщина, перенявшая от матери всё самое плохое и отвратительное, обуза для отца, пятая нога у собаки, дармоедка и прихлебательница.

Профессор помолчал.

— Вы видитесь с ней?

— Нет. Отец не разрешает во избежание слухов.

— Как же вы общаетесь?

— Никак. Перед разводом отец забрал меня от матери и отвез к тетке. Точно не помню, мне было лет пять или шесть, а может быть, четыре.

Альрик задумчиво смотрел на меня, постукивая подушечками пальцев, а я с деланной безучастностью уставилась на настенную синь. Вот бы полететь птицей, расправив руки-крылья, на край света, где не бывает проблем и бед! Увы, от горестей не спрятаться в дальнем углу, закрыв как в детстве лицо руками. Беды рыщут как голодные псы и чуют поживу, настигая повсюду.

— Как зовут вашу матушку? — спросил мужчина, как мне показалось, с жалостью. А и не надо меня жалеть. Мне вашей жалостью не напиться и не согреться, только душу травить.

— Не знаю, — ответила я, сделав вид, что увлеклась качеством бинтования порезанной руки.

Сколько снов-воспоминаний прошло через меня, а ни разу не аукнулось и не вспомнилось мамино имя, как и ее облик. Зато осталось воспоминание о ласковых руках и тихом голосе, слегка растягивавшем гласную "а", напевая колыбельную, кусочек которой врезался в память:

"Для любимой доченьки

Выключу все звездочки

И укрою ангельским крылом… "

Но Альрику незачем знать. Он пожелал услышать сухие факты, а не забитый соплями, швыркающий нос, поэтому сцепим зубы и сожмем рот полоской.

— Где вы жили до того, как уехали с отцом?

— Помню отрывочно. Где конкретно, не знаю, но в небольшом доме. Кровать в углу и стены из круглого бруса. У меня руки были постоянно в занозах, потому что дерево необработанное. Зато как пахло! Еще помню сад у дома, и вроде бы весна, потому что побеленные стволы у деревьев, а у двери стояли грабли.

Пока я говорила, профессор внимательно слушал.

— Не густо. Остались какие-нибудь вещи или фотографии?

— Была одна, мелкая и нечеткая, но ее порвал… Касторский, — вспомнила о бывшем однокурснике и черно-белом квадратике, но лицо улыбающейся женщины с фото истерлось из памяти, как я ни силилась восстановить образ.

— Пробовали разыскать её?