Блямммм! Моя возмущенная речь прерывается домофонным гулом. Темка отстраняется. Я смотрю, как вспыхивает белым экранчик видеокамеры. Морды в ней всегда видны очень криво. Выпячивается там все, прямо как отражение в самоваре. Но эту шальную рожу не узнать нельзя:

– Дуська, ты заснула? Я стою, загибаюсь без твоей любви и ласки, а ты…

Он не только подошел к домофону с воздушным шариком наперевес, но и какую-то левую палку превратил в букет лилий – кажется, они прямо сквозь экран пахнут.

– Душа моя, ну снизойди же вниз! Я тут пылаю, практически!

– Не держит, значит… за женщину? – рычит за моей спиной муж. Он снова подносит руки к ушам – в них уже нарастает обусловленный заклятием глухоты звон. Лицо у Темки стало напряженным на пару секунд раньше.

К вечеру у меня идет кругом голова, отваливаются ноги и опускаются руки. Потому что Анька, разумеется, ни в каких вещах у папы не рылась и в мою спальню без спроса в жизни не входила. А я, зараза такая, ей не верю. Ни на грош.

– Чего ты опять цепляешься?

– Что ты искала? Это важно, Аня. Я не буду ругаться, честно.

– Почему ты мне не веришь? – Анька очень жалобно всхлипывает. Прямо талантливо.

– Потому что ты врешь. – Я не педагог ни разу. Я сейчас как-то больше на гестаповца похожа: – Ань, я ведь все равно узнаю. Залезу к тебе в память, посмотрю…

На то, чтобы выкорчевать из Анькиных мозгов нужное воспоминание, сил уйдет как на три бытовухи. И на пару профилактик суицида. А там может быть пустышка.

– Все равно узнаю, поняла? – Сажусь на край стола, цапаю Аньку пальцами за щеку. Маникюр у меня обветшалый, но ногти острые. Неаккуратно. – Ну?

– Я ничего не брала… – У Аньки на шее выступают следы от декабрьских камней.

– Анька, прости? Хорошо? Я не хочу, чтобы тебе было больно, просто мне вправду надо знать. – Моя ладонь остается на месте. Хотя и дергается, как под током.

– Руки убери от меня! Мне неприятно! Ну чего ты лезешь! – Анька выскакивает из-за стола. Но, вместо того чтобы убежать и где-нибудь спрятаться, нашаривает под родной «принцессиной» кроватью тапки с розовыми помпонами. Маловаты ей, кстати. Надо будет новые купить.

– Ань, я не буду спрашивать, зачем тебе это нужно. Хотя имею право. Просто покажи и…

– А я не буду! У меня из-за тебя не получается ничего никогда!

– Хватит уже кривляться, овца малолетняя!

Я знаю, что неправа, но у меня тоже уже не получается ничего хорошего… Я устала быть виноватой. И мне надоело, что меня не любят. Это кому угодно надоест!

– Вот мама свою тайну рассказала, а вы потом ее убили! А я не хочу!

– Дура ты! Никто твою маму не… Она по-другому погибла, Ань. Не из-за секретов, ошиблась сильно, по работе.

– Вот я тоже ошибусь, и ты меня убьешь!

Анька стискивает кулаки и кряхтит от гнева. И при этом еще лицо пробует закрыть этими своими сжатыми ручонками. Это ж надо было так с ребенком поговорить, ювелирно и аккуратно! А главное – по душам!

Я больше не пристаю. Рано или поздно Анька обязательно расколется. Или проколется. И конечно же, меня простит – просто не сразу. Мне очень хочется свалить из нашей квартиры. Будто здесь то ли труп неучтенный припрятан, то ли радиация, то ли… ну как будто ртуть разлилась. Прямо чувствую, как воздух дрожит. Может, это и вправду аргумент просроченный?! И он не только меня жрет, но и Аньку?

– Аня, я пошла по делам. Вернусь через час. Если что – звони на мобильник. Или папе напиши. Хорошо?

Вроде Анька сейчас у кровати стояла. А теперь-то где?

– Хорошо… – Она забилась в щель между оборчатой кроватью и креслом, на котором сидит Темчик, когда укладывает ее спать.