Вторая смена - Лариса Романовская (2014)

Может, он нас учуял? Ну шевельнулся, глаза под веками дернулись. А открыть – сил нет. И очень страшно ему в неизвестность падать. Пальцы скользят, цепляются за воздух, ищут поддержки. Того, кто подхватит, встретит… Потому что падать или бежать, не просто так, а к тому, кто тебя ждет, – совсем другое. Как оно на самом деле будет, я не знаю, ведьмам на ту сторону жизни официально ход заказан.

– Не бойся… Ай, ну что же ты, Бобрик? Такой храбрый мальчик.

Я почти не смотрю на его морщинистое лицо – оно страшное, как наизнанку вывернутое. И на неожиданно влажные тренировочные штаны я тоже не смотрю. Меня волнует голос. Тот, которым когда-то утешали мальчика Борю. Он столько лет не слышал ее. Уже скоро.

– Бобренок, ты не бойся. Я же рядом. Все будет хорошо…

Меня нет в этой кухне. Я у гаражей осталась. Стою, голову вверх задрав. А мои слова тут плывут, от стен отражаются. Проникают, отвлекают, успокаивают.

– Ну что ты, Бобрик? Все ведь уже хорошо. Все…

Похож голос или нет – я не знаю. И Борис Аронович Мирской, скончавшийся третьего апреля две тысячи девятого года, тоже уже не знает.

Мы курим все в том же гаражном закутке – как два сопливых подростка, которым больше некуда приткнуться, с этими их неловкими желаниями и неудержимыми слезами. Темчик сидит на корточках, я – на заботливо подставленной картонной коробке.

Сейчас встанем, пойдем домой, нас Анька ждет. Сядем ужинать, телик врубим, потом Темка в комнату за компьютер пойдет, а я белье развешу и у Аньки уроки проверю, какие-нибудь. И снова стану перебирать разные сомнительные безделушки, искать закладку, просроченный аргумент. Надо только не подпускать Аньку к окнам в тот момент, когда к соседнему подъезду причалит медицинская спецмашина, вызванная родственниками покойного Бобренка. То есть Мирского Б. А. Потом с ними поработаю.

– Жень, ты ему вот так зачем?

– Работа такая. Научишься, – неловко улыбаюсь я. – Это очень просто. Если захочешь, то…

– Не знаю. Может, не захочу. – Темчик бросает на землю окурок.

Он же убивать умеет. Переквалификация нужна. Надо, чтобы кто-то из наших мужиков объяснил про такое, я могу не справиться.

Из кармана Темкиной куртки выглядывают мордочки шерстяных носков. Во внутреннем кармане лежит ствол.

* * *

С соседями, естественно, повезло. До буйного отпускного сезона оставалось два месяца, поезд шел наполовину пустой. Или наполовину полный, если кому угодно.

Савве Севастьяновичу было угодно размышлять под ненавязчивый храп. Сразу, как отъехали из Витебска, сосед улегся на свою полку и засвистел, оставив в его распоряжении подернутый скатеркой стол. Савва Севастьянович честно водрузил туда ноутбук, крышку откинул, но дальше дело не пошло. Рапорт не вытанцовывался на искусственном белом листке, строчки подпрыгивали в такт ласковой тряске.

По коридору мягко прошел случайный пассажир – звук шагов наметился и сразу утонул в красном ворсе вытертой дорожки. За стенкой добродушно переругивалась пожилая пара: Старый приметил супругов еще на вокзале. Не надо им мешать помощью – на ближайшем перегоне уже помирятся, а пока до своего Смоленска доберутся, снова поцапаются всласть.

Старый не шевелился, смотрел в окно на загустевший закат. Не мог сосредоточиться. Отвлекался то на слабый назойливый стук ложечки в опустевшем стакане, то на тяжелый запах, въевшийся в пальто. Так и будет смердеть до Москвы. Под стать запаху были воспоминания о визите на местное кладбище.

Сегодня утром Савва Севастьянович бродил между могил, искал нужную. На табличку или памятник не надеялся, ориентировался по следам, пробовал углядеть неведомые мирскому глазу ромашки-радужки, вечный звон, квадратные корни. Или, может, молодильную яблоню здесь в свое время посадили? Однако ничего такого на глаза не попалось. Маленький памятник отыскался сам. Ни фотографии, ни фамилии. Только имя – «Марик». И дата под ним. Год рождения и смерти у Марфиного сына совпадал.