Полиция памяти - Ёко Огава (1994)

Когда у меня нет машинки, я не могу найти себе места. Все балансы в моей жизни срывает, как ураганом. Даже то страшное отчаяние, что охватило меня после потери голоса, не сравнится с паникой, в которую я впадаю теперь, оставшись еще и без машинки.

Что же ты не начинаешь ее чинить?! — кричу я беззвучно, не представляя, как донести это послание до его сердца. Обшариваю все карманы в поисках блокнота с карандашом, но ничего не нахожу. «А ведь собиралась взять!» — ругаю себя. Но тут же вспоминаю, как он вынул у меня из кармана шариковую ручку с блокнотом перед уходом из дома.

— Я мигом все починю! — обещал он тогда. — Так, что и писать ничего не придется…

Я хлопаю его по плечу и тычу пальцем в свою машинку, которая теперь покоится на вершине целой груды ей подобных. Но он, даже не обернувшись, достает из кармана секундомер и принимается натирать его бархатной тряпочкой. Я теряюсь. Неужели мое послание так и не дошло до него? Или он просто таким образом намекает мне — мол, я все починю за пару минут, расслабься?

Снизу слышатся чьи-то голоса. То и дело смеются дети. Кажется, у церкви собирается все больше народу. Репетиция церковного хора? Или какая-то ярмарка? Хотя сама церковь стоит рядом с башней, шум толпы может доноситься и откуда-нибудь еще.

Но сколько я ни жду, он продолжает натирать свой секундомер, даже не думая останавливаться. Ну и ну, поражаюсь я. Сколько же времени можно тратить на такую маленькую вещицу? Но его дотошные пальцы все снуют и снуют, не пропускают ни ребрышка на головке завода, ни звена у цепочки, ни завитушки в эмблеме на задней крышке.

— Сегодня у среднего класса контрольная, — говорит он, не поднимая головы. — Нужно все натереть в лучшем виде… Тебе, кстати, никогда не давались проверки на скорость, так? После них на твои распечатки было просто больно смотреть!

Он даже не поднимает на меня глаз, и я застываю с ним рядом без всякого выражения: ни качать головой, ни показывать пальцем, ни закусывать губы, ни улыбаться больше нет ни малейшего смысла.

Я снова обвожу взглядом комнату. Груды железа, каждая высотой с меня, громоздятся так плотно, что и стен не разглядеть. Что и говорить — столько пишущих машинок, собранных в одном месте, я вижу впервые в жизни.

Каких агрегатов здесь только нет! Угрюмые, как шкафы, — и элегантные, как игрушки; с квадратными клавишами — и с круглыми кнопками; на простеньких деревянных подставках — и на элитных мраморных постаментах… И хотя каждая глядит в свою сторону, теперь, сваленные в одну кучу, они сцепились друг с дружкой так, что не проскочит и мышь.

Моя машинка все еще ждет меня там, куда он забросил ее. Но другие, погребенные под грудами себе подобных, давно уже потеряли свой первоначальный вид, — их внутренности раскурочены, крышки продавлены, а букв на клавишах не различить под слоями пыли. И даже самые целые из механизмов изъедены ржавчиной чуть не до сердцевины.

Неужели все они так и ждут своего ремонта? Но их здесь сотни, если не тысячи! Почему бы сразу не избавляться от тех, кого уже явно не починить? Озадаченная этим, я встаю, приближаюсь к железной куче. И тут меня осеняет. Как же я сразу не догадалась? Наверное, моя фантазия выключилась при виде стольких машинок сразу. Ну конечно! Я ведь могу использовать любую из них, какую сама захочу. И общаться с ним дальше, как делала до сих пор…

Из огромной груды железа я выбираю самую новую и вроде бы целенькую машинку. Но сколько ни тарабаню по ее клавишам, в ней не движется ничего. Я хватаю соседнюю, но у той изжевана и перекручена вся чернильная лента. У третьей половина литер раскурочена вдребезги. У четвертой перекосилась каретка… За какую машинку ни возьмись — результат один: каждая так или иначе парализована.