Полиция памяти - Ёко Огава (1994)

Во что мне облачиться после этого, решает, конечно, тоже он. Как правило, это очень странного стиля одежды, каких не увидишь ни в одном магазине. Да и считать ли такое одеждой — отдельный вопрос.

Во-первых, странные уже сами материалы. Виниловая пленка, бумага, металлы, листья деревьев, фруктовая кожура и так далее. Дернешься в таком одеянии слишком резко — что-нибудь тут же отвалится, расцарапает кожу или стиснет грудную клетку. Потому и надевать его приходится очень медленно и осторожно.

Однажды он признался, что наряды эти изготавливает сам. Сочиняет образы, делает наброски в альбоме, затем выкройки — и уже тогда собирает для них материалы повсюду, где только найдет. Когда он рассказывал мне об этом, я вдруг поймала себя на противоречивом чувстве, которого и сама не могла объяснить: «О, как же прекрасно должны выглядеть эти пальцы, когда создают одежду…»

То есть я и правда это представила. Как они, его пальцы, вдевают нитку в иголку, как срезают с яблока кожуру… И такое зрелище завораживало меня ничуть не меньше, чем танцы этих же пальцев по клавишам пишмашинки.

Чтобы натянуть на себя одежду столь безумных форм, я чуть не выворачиваюсь наизнанку: то скукоживаюсь, как мышка, то складываю ноги пополам, как кузнечик, то виляю позвоночником, как змея. Все это время он стоит рядом с довольной улыбкой на губах. В ведре с совсем уже остывшей водой отражается кружок лампы над нашими головами. И я уже знаю, что утром все эти одежды будут растерзаны и разбросаны кусками по всему полу, точно старый, ненужный хлам.

* * *

Так, один за другим, повторяются наши дни на двоих там, где моего голоса не существует. И, конечно же, с каждым днем мои нервы сдают все сильнее. Ведь куда нестерпимее мыслей о том, что я взаперти, меня опутывает, точно канатами, все крепче затягивая узлы, моя неспособность поделиться с ним хоть словечком. Как он и говорит, когда отбирают голос — тело разваливается на куски.

Иногда он глядит на меня очень холодно.

— Хочешь заговорить? — спрашивает он.

И я что есть силы мотаю головой. Потому что знаю: от кивков все равно никакого толку не будет. А качая головой вправо-влево, я хотя бы поразминаю затекшие плечи и шею.

В последние дни я чувствую, что мое тело все больше отдаляется от меня. Мои голова, руки, грудь, бедра, ноги словно уплывают прочь — туда, где до них уже не дотянуться. Мне остается лишь наблюдать со стороны, как он развлекается с ними. А все оттого, что я потеряла голос. Утратила то, что связывает меня с моим телом. Ни чьи-то прикосновения, ни свою собственную волю я больше не могу облекать в слова. И постепенно разваливаюсь на куски.

Убежать отсюда, наверное, невозможно. То есть я-то, конечно, уже чего только не сочиняла. Я могу, едва он откроет дверь, оттолкнуть его и унестись вниз по лестнице. Могу долбать об пол пишмашинкой, пока не переполошатся студентки этажом ниже. Или раскурочить машинку-другую и повыкидывать по частям из окна… Каждый из этих способов ненадежен по-своему. Но главное, даже если удастся отсюда выбраться, сумею ли я такая, уже развалившаяся на части, вернуться там, во внешнем мире, к самой себе?

Пока он этажом ниже обучает своей машинописи кого-то еще, я забираюсь на задник огромного циферблата и в небольшую щель подглядываю за тем, что творится снаружи. Церковный сад опрятно ухожен, там всегда что-нибудь цветет. А еще в нем собирается очень много людей. Они болтают в тени деревьев, читают книги на скамейках. Дети играют в бадминтон, а студентки из класса машинописи проезжают туда-сюда на велосипедах. Иногда кто-нибудь из них решает проверить время и поднимает голову к башенным часам. Но, конечно, меня за ними не замечает никто.

Если прислушаться, до меня даже долетают отдельные голоса, но о чем они говорят, я разобрать не могу. Поначалу я думала, это оттого, что они чересчур далеко. Но вскоре поняла, что причина другая: просто я больше не воспринимаю слов.