Так я и оказалась здесь, с этими детьми, которые обхватывали меня так крепко, что я едва могла вдохнуть. И вот теперь, когда они были только мои, теперь, когда мы лишились безопасности того дома в поместье, я начала переживать, что дети тоже упустили такую огромную возможность, что они тоже потерялись. Разве не жестоко было притворяться, что я могу для них хоть что-нибудь сделать? Я знала, что когда-нибудь придется их вернуть. И боже, они меня возненавидят. На всю жизнь. Больше, чем свою мать. Даже больше, чем Джаспера. Они возненавидят меня, потому что я дала им надежду, что смогу.

Я спихнула с себя их руки, и дети что-то пробормотали. На моем душном, влажном чердаке они вспотели моментально. Я переставила вентиляторы поближе к детям, а затем спустилась, громко скрипя ступеньками, и на диване в гостиной увидела маму. Она не смотрела телевизор, не читала, вообще ничего не делала. Она даже не выпивала. Она просто смотрела в пустоту.

Вскоре после возвращения домой из «Железных гор» мы стояли у подъезда, мама собиралась отвезти меня в школу. И когда она завела машину, из-под капота вырвался дым, потом раздался ужасный скрип. Задымило еще сильнее. Я побежала к дому набрать воды, а мама тряпками обмотала руку перед тем, как поднять капот. Я выбежала на улицу с кувшином воды, а двигатель уже горел, пламя выросло довольно высоко. И я остановилась в нескольких шагах от мамы, которая просто смотрела на огонь, с тем же выражением на лице, как сейчас. Как будто видела что-то в пламени, какое-то пророчество. А может, стоя над поломанной машиной, видела всю свою жизнь, видела, как дошла до такого.

Я подошла к ней и подняла кувшин, но мама только покачала головой.

— Смотри, — сказала она, указывая на двигатель, — просто посмотри.

Я не знала, на что она показывает. Увидим ли мы вообще одно и то же?

— Даже красиво, — наконец произнесла она.

И мы так там и стояли, наблюдая за огнем, пока мама наконец не забрала у меня воду и не вылила ее на двигатель. Ничего не произошло.

— Можешь сегодня не ходить в школу, — сказала она, глубоко вздыхая. — Я не пойду на работу.

Я кивнула, слегка улыбаясь, потому что подумала, что, может, мы проведем день вместе, сходим в кино, но когда мы вернулись домой, она закурила сигарету и закрылась в своей спальне, и я не видела ее до следующего утра. Именно тогда я наконец поняла, что, даже все глубже и глубже погружаясь в свою жизнь, мы оставались отделены друг от друга. И я подумала: каково это — падать, но держаться за кого-то еще, чтобы не быть одному?

И вот я снова здесь, в этом доме. Вот что мне хотелось сделать, если бы это был сон: войти в эту комнату. Мне хотелось сесть радом с мамой. И спросить: «Почему ты меня ненавидишь?» И я хотела, чтобы она сказала: «Ты смотришь на это не с той стороны. Я тебя не ненавидела. Я очень тебя любила. Я защищала тебя. Уберегала от вреда». И я бы сказала: «Правда?» Она бы кивнула. Я бы спросила, кем был мой отец, и она бы ответила, что он был худшим человеком на свете. Она сказала бы, что всю жизнь положила на то, чтобы сбежать от него. И вырастила меня одна, как могла. И я бы сказала: «Спасибо». И она бы обняла меня, и ничего странного в этом не было бы. Это было бы просто похоже на человеческие объятия. И вся моя жизнь, все, что было раньше, исчезло бы. И все было бы гораздо лучше.

Я смотрела на маму еще пару секунд и никак не могла представить, что у нее в голове. Я не ненавидела ее. Но ни за что на свете не села бы на этот диван. Ни за что на свете не заговорила бы с ней. Я развернулась, и ступеньки заскрипели так громко, что она наверняка меня услышала; как она могла меня не услышать? Дети лежали, все еще свернувшись во сне, их тела одновременно застыли и расслабились. Я заползла обратно в кровать. Бесси открыла глаза:

— И что теперь?

— Не знаю, — ответила я, потому что понятия не имела. Я и досюда еле-еле доковыляла.

— Надо будет вернуться?