Я уезжаю! - Дана Шварц (2018)

– Он хочет, чтобы я сходила в музей Орсе. Но сегодня он закрыт, так что я перенесла его на завтра. Утром – музей, днем – творческое задание.

– Он не хочет, чтобы ты побывала в Лувре? – хмуря брови, спрашивает мама. – Посмотрела на «Мону Лизу»?

– Нет, говорит, что предпочитает музей Орсе.

Мамино лицо слегка меняется. Она подзывает к нам официанта, у которого на щеках рубцы от оспы, и на удивительно хорошем французском заказывает два круассана с шоколадом.

– Ее явно переоценивают, – шутливо шепчет она, когда официант отходит и уже нас не слышит. – «Мону Лизу». Сама размером почти с почтовую марку. А вокруг столько людей, что невозможно ее нормально рассмотреть.

– Ага, – соглашаюсь я. – Мне больше хочется побывать в музее Делакруа. Но завтра он закрыт, так что Делакруа – сегодня, Орсе и задание – завтра.

Мама рассеянно кивает, явно готовясь сменить тему.

– Если у нас сегодня останется время, мне бы хотелось зайти в «Лонгчамп». Уверена, в Париже он дешевле, даже в переводе на евро.

Наверно, я сникаю, потому что она быстро идет на попятную и поспешно говорит:

– Делакруа. Это он писал балерин?

– Нет, – отвечаю я, пытаясь скрыть в голосе снисходительность. – Он писал лошадей. И гаремы. Что-то очень экзотичное для того времени. Например, на тему Северной Африки.

Мама кивает, словно пытается понять, и в душе у меня зарождаются крупицы благодарности.

По правде говоря, в музее меня привлекает далеко не творчество Делакруа. Я даже не уверена, что там хранится большая коллекция его картин. Мне важно то, что музей обустроен в его бывшем доме и остался практически неизменным. Посетив дом Делакруа, я смогу увидеть окна, озарявшие студию светом; столы, где он оставлял полуоткрытые тюбики с красками; зеркала, стоя возле которых он поджимал губы, когда мучился вопросами, насколько хороши его картины. Мне нужно на все это посмотреть своими глазами, чтобы поверить в реальность происходившего – настоящий художник жил в Париже и изображал настоящие вещи, после того как чистил зубы и готовил яичницу на завтрак. Что он не просто имя в учебнике. И что однажды я смогу стать такой же.

Но все это я не пытаюсь объяснить маме: все равно она ответит, что я сотню раз бывала у дедушки дома. Ей не понять, что бедствующий художник из Нейпервилла, штата Иллинойс, продававший машины и рисовавший в своем подвале, пока в возрасте пятидесяти лет прочно не закрепился в мире искусства, – это не то же самое, что представитель богемы, проживший всю жизнь в Париже и занимавшийся исключительно творчеством.

Да и Элис больше не расспрашивает меня о Делакруа. Вместо этого она глядит на мою зеленую прядь, рассеянно теребя кончики своих волос.

– Зачем ты это сделала? Разве обесцвечивание не оказывает пагубное влияние на состояние кутикул?

– Нет, у меня совершенно здоровые кутикулы.

Я тоже смотрю на ее волосы: они каштановые и с рыжеватым оттенком. Не то что мой мышиный, невыразительный цвет. Если бы мне достались такие волосы, как у мамы, я бы наверняка не стала их красить.

Элис вскидывает брови.

– По крайней мере, у тебя будет другой образ, – она подбирает слова, как если бы выбирала макарон, – когда ты будешь устраиваться на работу.

– Скорее всего, нет, потому что мне нравится этот «образ».

Я делаю еще глоток шоколада, принимаясь его смаковать, чтобы не наплести того, о чем могу потом пожалеть.

– Я просто хочу сказать, – снова начинает она, – что у меня в офисе никого не было… – и замолкает на полуслове. Я поднимаю взгляд и встречаюсь с ней глазами. – Давай не будем сегодня ссориться. Мы в Париже, здесь так прекрасно, нужно наслаждаться этими мгновениями.

– Хорошо.