— То слишком стара, то слишком молода! Как тебе угодно. Ты думаешь, я не знаю, что все это — только глупые отговорки? Что было в письмах, Ян?

Он невольно сунул руку в карман.

— Письма? Это — ничего, это — только… — Он прервал себя, взял ее руку, погладил ее.

— Ну, Ян? — настаивала она.

— Оставь меня в покое, Приблудная Птичка, — просил он. — С письмами — это уже прошло. Я ведь остаюсь здесь, остаюсь дожидаться орла.

Он засмеялся, выпил, поднес бокал к ее губам. И опять быстро заговорил о тирольском орле.

— За кем будет охотиться орел? Ни волков в Войланде нет, ни газелей, диких ослов тоже нет…

— А ты, Приблудная Птичка, — шутливо заметил Ян, — всегда должна выходить с зонтиком, иначе с тобой будет, как с Эсхилом!

— А кто такой Эсхил? — спросила она.

Он вздохнул.

— Я хотел бы, чтобы бабушка тебя хоть на год послала в какую-нибудь школу — ты бы хоть чему-то научилась. Ты очень способная, Эндри, но при этом неприлично необразована. Эсхил был греческий поэт, который вывел в театре в своих пьесах все то общество, что ты видишь здесь, на Рубенсовских коврах.

— Я ни разу еще не бывала в театре, — отвечала Эндри. — Ты мог бы меня когда-нибудь взять с собой — вот я и знала бы об этом Эсхиле.

— Это не так просто. О нем говорят, но его уже не играют.

— И он всегда ходил с раскрытым зонтиком?

— Да нет же, — возразил студент. — Тогда и зонтиков не было. Просто орел сбросил черепаху на его лысую голову и убил его.

— С каких это пор орлы кидаются черепахами? — смеялась Эндри.

— Они на самом деле так поступают. Ловят черепах, но не могут склевать и тогда с высоты бросают на скалы, чтобы разбить их броню.

Они смеялись, пили и болтали. Он забыл свои тревоги, она — свои планы. Оба были снова, как дети, беззаботны и свободны. Лежали у огня, катались вместе по ковру, как молодые звери.

Она встала.

— Ну, Ян, я должна теперь идти, — сказала она.

Он взглянул на нее:

— Как ты выросла, Приблудная Птичка! Если так пойдет дальше, я буду выставлять тебя на ярмарках, как женщину-гиганта.

Он встал рядом с ней:

— И действительно, Эндри, ты красива! У тебя серые глаза, как у бабушки.

Он вынул изо льда бутылку и вылил остатки в кубок:

— Еще по глотку на каждого. Пей, Эндри!

Когда она пила и глубоко дышала, он заметил, как подымалась ее грудь. Только теперь он обратил внимание, что она была в платье с вырезом.

— И грудь у тебя, — засмеялся он, — тоже, ей-богу, красивая!

Она схватила с кресла платок и накинула на плечи.

— Это тебя не касается! — воскликнула она. — Раз ты не хочешь на мне жениться, то не надо тебе и знать, какая у меня грудь.

Это раздразнило его. Смеясь, он начал срывать с нее платок. Его руки коснулись ее спины — ее кожа похолодела.

Но она жгла. Он отнял пальцы, но тотчас же потянул их снова. Он дрожал и чувствовал, что и она тоже трепещет. Медленно его рука сползла по ее плечу.

Их взгляды встретились. Пелена была перед глазами — точно они смотрели через туман. Глаза стали влажными.

— Эндри! — прошептал он.

Ее губы шевелились, не издавая ни звука.

Он притянул ее к себе, нагнулся. Его губы прильнули к ее губам — она не отвела своих, и, дрожа, почувствовали они свой первый поцелуй. Она закрыла глаза. Чувствовала, как его рука скользит ниже, ее правая грудь напрягается, чувствовала, как раскрываются ее губы.

Он целовал и целовал ее. Она прижималась к нему и блаженно ощущала, как он прикасается к ее молодой груди.

Затем все кончилось. Длилось это так недолго!

Они стояли на том же самом месте, тесно прижавшись друг к другу. Но были снова двумя разными людьми — Яном и Эндри.

Она повторила:

— Теперь я должна идти, Ян!

Он только кивнул головой.

— Покойной ночи, Ян, до завтра! — сказала она.