Боярин - Роман Галкин (2017)

И тут меня понесло не хуже того Остапа. По мере развития моей фантазии оказывалось, что не так-то много я и «забыл». Петр Александрович, а вместе с ним и Алексашка, и зашедший несколько позже Федор узнали, что я с младенчества воспитывался в монастыре шаолиньского типа, только в русской интерпретации и с уклоном не в боевые искусства, а в сторону науки. Содержали меня, как и других воспитанников, в строгости и не выпускали за стены монастыря. Сутками напролет, лишь с небольшими перерывами на сон и скудную пищу, я постигал различные науки. Будучи способным учеником, к своему совершеннолетию поднаторел в учении так, что превзошел некоторых своих учителей, вызвав тем самым их недовольство и нелюбовь к себе. Но Ректор монастыря — так называли настоятеля — заметил мои таланты и приблизил к себе, досрочно присвоив звание младшего научного сотрудника. Это, в свою очередь, породило недоброжелателей в среде других научных сотрудников, которые в свое время потратили немало сил и времени, чтобы достичь такого звания. Зависть — страшное дело! Мне приходилось жить, будто среди ядовитых змей, постоянно оглядываясь и следя за тем, куда ставлю ногу. Но ничто не могло сломить моей тяги к знаниям, и еще через несколько лет я уже поднялся до звания кандидата наук, оставив позади исходящую ядом зависти толпу конкурентов. Во всем монастыре был только один профессор равный мне по гениальности ума. Это был правая рука Ректора Сэм, в миру Семен. Ректор был уже довольно стар, и Сэм надеялся в скором времени занять его место. Однако, увидев мой стремительный карьерный взлет, он понял, что его ректорство может не состояться. Этого Сэм допустить не мог. Ректор был отравлен. В этом его заместитель обвинил меня. Ученый совет поддержал его голословное обвинение и приговорил меня к самому страшному наказанию — к вимпацетину.

— Вимпацетин, — поясняю в финале своей истории, — это препарат, лишающий человека памяти. Если вам когда-нибудь доводилось встречать человека, абсолютно ничего не помнящего, то, возможно, это был изгнанник из нашего монастыря.

— Доводилось, — кивает Алексашка, но тут же умолкает, повинуясь жесту Князя, отмахнувшегося от него.

— Где находится сей странный монастырь, ты, Дмитрий Станиславович, конечно же не помнишь? — вопрошает князь у меня, недоверчиво прищурив правый глаз.

— Не помню, — с виноватым видом развожу руками и вздыхаю. — Вернее будет сказать — не знаю. Ибо никогда до сих пор не покидал его стен. Местоположение монастыря скрывалось от всех. Об этом знали только сам Ректор и члены ученого совета, к коим я не принадлежал.

— Сдается мне, что ты врать горазд, Дмитрий, — Петр Александрович кладет руку мне на плечо и пристально смотрит в глаза.

Пожимаю плечами и смотрю на него обреченно-невинным взглядом.

— К сожалению, Светлейший Князь Петр Александрович, я ничем не могу подтвердить свои слова. А потому целиком полагаюсь на ваш суд и ваше доверие.

Виновато опускаю голову, уставившись взглядом в свои зимние ботинки. Стоп! Как это ничем не могу подтвердить свои слова? Могу!

— Возможно, частичным доказательством моих слов будут некоторые детали одежды, которая находится на мне, — сообщаю князю.

Тот подозрительно осматривает меня. Расстегиваю молнию на одном ботинке, снимаю его и показываю подступившим зрителям, несколько раз вжикнув туда-сюда.

— Вот, застежка, именуемая «молнией». Сама молния пластиковая, а «собачка» — вот эта штучка, служащая для соединения застежки — металлическая. Вряд ли во всем мире вы найдете мастеров, способных сделать такое, — с удовлетворением отметив открытые рты слушателей, продолжаю: — Обратите внимание на подошву. Кто-нибудь сможет сказать, из какого материала она сделана?

— Из какого же? — спрашивает Петр Александрович, забирая из моих рук ботинок и с интересом ковыряя ногтем синтетический каучук подошвы.