Горячий ключ - Валентина Мельникова (2001)

— Неужели? По-твоему, у нас взаимная любовь и крепкая дружба с теми сволочами, чей грузовик мы с тобой подожгли? Тогда, может, следует собрать свои вещички и разъехаться по домам? Ведь никто в нас не стреляет, никто не хочет нас убить.

Только вот лично у меня скоро уже крыша поедет от подобной дружбы или любви.

Ольга ничего не ответила. Артем обнял ее забинтованной рукой, а другой скользнул под рубаху и медленно повел ладонь вверх к груди. Она рывком освободилась от него и изо всей силы ударила по лицу. Артем отпрянул, а Ольга закричала, даже не пытаясь скрыть, что плачет:

— Ты — слабак! Ты — жалкий слюнтяй, Таранцев! Ты как раз из тех, кого убивают и едят! Тебе все время нужно утешение — в водке или в женщине, для тебя нет особой разницы. Ты — трус с мелкой, никчемной душонкой, и мне очень жаль, что я сейчас здесь и вижу, как ты мотаешь сопли на кулак, вместо того чтобы просто высморкаться!

— Господи, что ты знаешь обо мне? — проговорил он растерянно, в самое сердце уязвленный презрением, звучавшим в ее голосе. Но Артему это презрение было предпочтительнее, нежели жалость, которая, как он чувствовал, разъедает душу гораздо сильнее, чем даже ненависть. И нет ничего опаснее на свете, чем жалость к самому себе, потому что она убивает в человеке желание сопротивляться обстоятельствам…

— Кое-что знаю! — сказала Ольга с вызовом, прекратив плакать. — А то, что я знаю, мне не особенно нравится. Но мне теперь известно, что ты хуже Синяева. Он — слабый человек и не в состоянии что-то изменить. Ты же, Таранцев, — сильный, так зачем же ноешь, как ничтожный алкаш Синяев? Ты все время разглядываешь свой пупок, словно это центр мироздания, и мучаешься оттого, что нет никого на свете, кто бы заметил твои страдания, посочувствовал бы, вытер слезы!

— Посочувствовал? — взорвался он. — В гробу я видал твое сочувствие! С людьми, которые лезут ко мне со своей жалостью, я не общаюсь. Мне это совсем не нужно!

— Дурак ты, Таранцев, — сказала Ольга устало, — это всякому нужно. Мы все испытываем страх — это слабость каждого, и любой, кто говорит обратное, врет без зазрения совести. — И, понизив голос, спросила:

— Таранцев, ты раньше не был таким, что случилось?

Артем обхватил голову руками. Он и сам чувствовал, что в нем что-то надломилось. Стены и бастионы, которые он возвел в своей душе и за которыми так долго прятался, с какого-то момента стали вдруг рушиться. Он ясно понял, что слова Ольги — правда: его внутренний страх — не что-то ненормальное, а вполне свойственное человеку чувство, и нет ничего постыдного это признать.

И Артем рассказал ей все — о том, как падал вниз его подбитый вертолет, и о горящей копне рассказал, и о гогочущих боевиках, и о той волне безысходности, которая накрыла его с головой, когда он вынужден был уйти в отставку и оказался не нужен не только своей стране, но и самому себе. Не скрыл и тою, что явилось началом целой цепи неудач и поражений, к которым он не был готов и поэтому оказался столь уязвимым: то самое подленькое письмо, навсегда поселившее в нем ненависть и обиду, и стойкое убеждение, что людская низость не знает границ, а зло неискоренимо.

Ольга слушала его, не замечая, что слезы текут по ее щекам, лишь машинально смахивала их ладонью. В глубине души она испытывала непомерный и жгучий стыд за то, что посмела усомниться в его стойкости, обозвала слабым, сравнила с Синяевым.

Она притянула Артема к себе и прижала его голову к своей груди. Его всего трясло.

— Все хорошо, — приговаривала она, по-матерински поглаживая его по голове. — Все будет хорошо, Артем.