Осенние - Ульяна Каршева (2014)

Вернулась к мыслям об Иришке. Порфирию я уже звонила по поводу места в конторе, а потом самой Ирине, чтобы подошла завтра утром к новому начальству. Сейчас первым делом решила посмотреть, изменилась ли её судьба. Быстрыми и скупыми движениями, простым карандашом обозначила линии тонкого девичьего лица. Красный карандаш лежал рядом, и моя рука ни разу не дёрнулась бросить простой и схватить цветной. Кажется, очень сильно повезло, что Женя придумал перехватить Иришку по дороге к мосту… А потом задумалась: а что же произошло такого с этой девушкой на её старом месте работы, если она решилась абсолютно точно (красный карандаш соврать на даёт!) на самоубийство?… Этого мне никогда не узнать — и не понять. Говорят, что человек, решившийся наложить на себя руки, в душе трус и эгоист. Если честно, я согласна с этим утверждением. Что мешало Иришке просто-напросто сменить место работы, поискать другую? А смерть?… Каково было бы всем её родным, которых она наверняка любит, но о которых она не думала, решительно шагая к мосту? Она же оставляла их всех в чём-то виноватыми перед собой? Сколько б им пришлось мучиться, свершись непоправимое, — думая, что могли бы повернуть ситуацию, но не сделали этого?… Но имею ли я право осуждать человека, чьей судьбы и обстоятельств, приведших к страшному решению, я не знаю? А если она была в таком состоянии, что растерялась, решив: ситуация тупиковая? Нет. Лучше не думать об этом. Теперь она жива и даже, кажется, счастлива, что её остановили…

Почти восемь вечера. Надо бы посмотреть почту. Я ж собиралась…

Звонок Тани перебил мысли обо всём. Забыв о компьютере, я упёрлась локтями в подоконник, положила на него телефон и засмотрелась на наш тёмный двор. Убеждая взволнованную подругу, что мне уже легче и не стоит приезжать, чтобы утешать меня, и не надо привозить апельсины и какие-нибудь лекарства — всё у меня уже есть, я смотрела на странное, призрачно-тёмное пространство, в котором деревья стояли корявыми чёрными линиями, тонкими и изогнутыми, испятнанными оставшимися листьями. Различимей стал противоположный дом с его жёлто теплящимися квадратами окон, а внизу поблёскивали крыши и ветровые стёкла машин.

Таня успокоилась и, поугрожав приехать наутро, чтобы собственными глазами убедиться, что я жива, отключилась. А я принялась философствовать: почему, если чего-то нельзя, именно этого хочется? Болит нога, а мне хочется надеть туфли на высоченном каблуке — и бежать быстро-быстро по асфальтовым дорожкам, пёстрым от палых листьев, и чтобы меня подхватили на руки и закружили, а вместе со мной закружились бы эти листья — жёлтые-жёлтые, багряные-багряные!.. Он же Осень! Он же может сделать так, чтобы они закружились!

… Шмыгнув, я подумала, что слишком странные мысли в последнее время приходят в голову. Раньше как-то не задумывалась о такой мелочи, как обувь. А теперь — хочется. Хочется быть высокой и красивой. И лёгкой — чтобы разнеженно мурлыкать на сильных руках, любовно глядя в насмешливые тёмно-серые глаза… Мурзила как будто подслушал мои мысли: вспрыгнул на подоконник и сел рядом, тоже «сурьёзно» рассматривая двор и с придыханием мурча.

Только вздохнула, собираясь повернуться к компьютеру, как в квартиру позвонили. Прислушавшись, поняла, что в прихожую поспешила мама. Странно — обычно сначала звонят в домофон. Впрочем, наверное, подъездная дверь была открыта — или кто-то из соседей заходил… И странно, что разговор очень короткий… Может, рекламировали что-нибудь — надоевшие окна и двери предлагали ставить? Или опять какой-нибудь опрос проводили?… Дверь захлопнулась.

Посмотрев на экран компьютера, я набрала логин почты.

— Алёна, тут тебе принесли…