Так закончился ее сказочный роман с цыганским бароном и принцем Уолл Стрит. Ее провели как дев­чонку. Боязнь огласки и горечь унижения наполняли все ее существо глухой ненавистью. Однажды посе­лившись в ее теле, ненависть нарастала с каждым днем, питала ее своим живительным ядом, проника­ла в каждую пору, каждую клетку мозга, каждый со­судик. Мать исходила желчью и гневом, проклинала небо, землю и людей, презирала свое собственное те­ло, отданное на откуп недостойнейшему из мужчин. Она открыла ему свои объятия, приняла его семя, позволила его нечистой крови смешаться со своей и произвела на свет детей, худых и курчавых как он, с такими же как у него огненными очами. Как он по­смел так с нею обойтись. С нею, дочерью такого отца, дочерью человека, уважавшего деньги! Ее отец был королем недвижимости, он покупал, продавал, полу­чал прибыль, обедал с банкирами, его уважали на бирже. Он заставил ее предать собственного отца, он не признает ликвидных ценностей, биржевые сводки по радио для него пустой звук, тесные столбики цифр в газетах – бумагомарание. Ярость, клокотав­шая в ней, заставляла корчиться от нестерпимой бо­ли, сгибаться пополам, валиться на землю, изнемогая от гнева. Мать рыдала, до крови впивалась локтями в собственные руки, безобразно затягивала груди, что­бы они больше никогда не воспряли в умелых руках этого гнусного лжеца, этого грязного предателя, ко­торого она сама добровольно выбрала себе в мужья. «За что? За что мне такая мука?», – стонала она сквозь зубы, призывая в свидетели невидимые силы зла.

Он вернулся только под вечер. Вошел, насвисты­вая, перебросив куртку через плечо. Тогда мать под­нялась, бледная, опустошенная, и ни слова не говоря, не размыкая сведенных судорогой губ, указала ему на шерстяные одеяла в дверном проеме. Двери приставы унесли с собой. «Таков закон, сударыня, – сказали они матери, – мы действуем строго по закону. Сочувству­ем, сударыня, но таковы наши правила». Мать молча завесила образовавшуюся дыру. Отец даже не уди­вился. Он спокойно раздвинул одеяла, раздувавшиеся от морского ветерка. Они напоминали паруса в порту и кофточки девушек, показывавших ему свои сокро­вища. Он взглянул на одеяла, потом на мать, чей соб­ственнический инстинкт был сегодня так больно уязвлен, и решение нашлось само собой. «А почему бы тебе не позвонить отцу? – спросил он. – Твой отец – богатый человек, он заплатит!»

Дедушка, не отрываясь от приемника, выписал чек. Взамен он потребовал от дочери немедленно бросить этого проходимца, этого босяка и мота. В противном случае он грозился от нее отказаться. Но мать не могла бросить мужа. Она носила в себе его третьего ребенка.

Этим ребенком была я. Я росла в ее лоне, лишая ее последних сил, питалась ее гневом. Я незримо наблю­дала как она предается плотским утехам с ненавист­ным мужем. Не имея воли сопротивляться, она позво­ляла себя ласкать. Она хотела бы выбросить его из своей постели, прогнать его вон, но силы были на ис­ходе. В двадцать шесть лет ее жизнь была кончена. Ей бы так хотелось поделиться с ветром своими мечтами, чтобы он передал их новому принцу, который при­мчится и избавит ее от страданий, но надеяться было не на что. Она похоронила себя заживо, стала залож­ницей своей несчастной любви. Вся ее жизнь своди­лась к хозяйственным хлопотам, все ее тело – к набух­шей от молока груди. Она покорилась, стала глухой ко всему и безучастной. Ярость откипела, но в глубине души мать продолжала бороться: она жила, стиснув губы и гордо сжав кулаки. Она молча стирала, глади­ла, разогревала бутылочки, проверяла задания по чте­нию, развешивала тряпки и пеленки, готовила пюре и кашки, но злость не покидала ее ни на минуту, и сколько бы она ни плакала, слезы не приносили облег­чения. Она жила ожиданием: глядя вдаль, на голубое море, на свободных, почти невесомых чаек, она мечта­ла о том времени когда дети подрастут. Она измеряла нас большой деревянной линейкой, и каждый новый сантиметр приближал конец ее мучений.