Если бы Флоренс и Гарсиа попались бы какому-нибудь современному американцу, которого ни разу не пытались сожрать туманы и дикари не жаждали выколоть ему глаза из глазниц, то их рассказ он бы принял как очень явну, с намеками на шизофрению, сказку. Девочка, уснувшая в семнадцатом веке и проснувшаяся в двадцать первом, и мальчик-выходец и Освенцима в сорок втором году, в учете того, что сейчас ему лишь восемнадцать – что может быть бредовее? Но если бы этот американец уселся и стал внимательно слушать, что они ему рассказывают, то он бы убедился, что это все – правда.

С каждым словом Флоренса, с каждым его предложением, мы с Киром чувствовали, как волосы на наших головах начинают подниматься и тянуться к потолку, моля о том, чтобы это все закончилось. Юноша потерял зрение на один глаз – и не случайно, – путем инъекций, вводимых ему для того, чтобы превратить в истинного арийца. Попал он туда тогда, когда ему перевалило чуть за семнадцать, и весь год он служил немцам подопытным кроликом. Но потом его мать, еврейка и ведунья, как-то смогла вытащить его из Освенцима и усыпить в подпольном лагере, где собирались такие же, как он. Флоренс рассказывал, и у нас создавалось впечатление, что мы попали на какой-то жуткий сеанс фильмов ужасов.

Про Гарсию он знал сравнительно немного, но то, что она единственная на земле встретила семнадцатый век и осталась до сих пор жива, было известно всем нам троим. Это была вся информация, которую нам удалось узнать от него. Это было все, что почему-то уверенно подсказало начать питать к нему доверие. Конечно, либо эта была ложь, которую он преподнес нам так удивительно, что мы сидели и слушали его с открытыми ртами, либо это было суровой, жестокой правдой – и мы верили ему.

Гарсиа вернулась поздно ночью, когда мы все улеглись на сено и стали засыпать. Она, словно тень, тихонько проползла к металлическим листам и выудила оттуда какую-то вещь. Освещение не позволяло детально рассмотреть, что это было.

Я думала, она ляжет тоже, но буквально через пару минут она снова покинула нас через дверцу.

Я стала засыпать.

Я очутилась на ярко-зеленом поле, цветущем и благоухающем, как самые дорогие духи в мире. Везде царило спокойствие и умиротворение. А впереди, ярдах в пяти, стояла Сонька, которая мягко улыбалась и махала мне рукой.

– Сонька! – я сорвалась с места и побежала к ней.

Мы сцепились, как фурии, крепко обнимая друг друга и воя от счастья.

– Сонька! – я уткнулась в ее шоколадные волосы. – Сонька! Не верю!

– И я не верю, господи, Аза! – она всхлипнула, – мне это кажется!

Я отстранилась от нее.

Я не верила.

Она стояла передо мною. Такая смешливая, со вздернутым носиком, с челкой, закрывающей брови, в своей любимой ядовито-желтой худи, без намеков на то, что когда-то она изгадила ее своими рвотными массами и зараженной кровью. От нее пахло ее духами, и это была она. Моя Сонька. Моя любимая Сонька.

– Я люблю тебя, – я снова крепко обняла ее. – Прости, прости, прости, тысячу прости, о, Сонька, если бы ты знала, как я люблю тебя. Я не верю, что ты здесь.

– Я же живая, – она грустно улыбнулась. Положила свою руку мне на грудь. – Вот тут. Живая. Слышишь, Аза Джонсон, самая нудная на всем континенте Америки? – она засмеялась. – Я живая. Просто запомни это, и все будет о’кей.

– Черт возьми, это легко сказать, – я почувствовала, как по моему лицу снова начинают течь горячие слезы. – Черт, я знаю, что это невозможно, но вернись к нам… Сонька… Если бы ты знала, как нам с Киром тебя не хватает.

Знойный ветер дул нам в лицо, развевая Сонькины волосы. Те искрились в лучах солнца, хаотично падая ей на лицо. Высокая трава чуть покачивалась от ветра. Впереди сияло заходящее солнце, и мне приходилось жмуриться. Летали бабочки, насекомые…