Узнала я это во время первого разговора, когда мы остались одни в ее спальне после обеда, который мы (она, я, Чарльз и Марион) провели вместе в большой и красивой, но несколько неприветливой столовой. В дом, расположенный в Северном Оксфорде на Элуэлл-стрит, которая отходит от Банбери-стрит, мы с Чарльзом приехали в четверть восьмого. Бабушку Эмму мы застали сидящей в гостиной у камина. Она была в симпатичной цветочной кофточке и длинной черной юбке, из-под которой торчали шерстяные тапочки. Тапочки и прислоненная к креслу трость оставались единственными указаниями на то, что она была не так здорова, как прежде, когда я видела ее в последний раз. Она всегда очень гордилась своими ступнями и лодыжками и на людях появлялась исключительно в элегантных туфлях, возможно, итальянских и безумно дорогих.

Но кофточка ее выглядела как новая, точно она недавно обновила гардероб, седые волосы были аккуратно подстрижены, и маленькое морщинистое лицо с острыми чертами и пронзительно-голубыми глазами не имело никаких признаков недавней болезни.

Марион присоединилась к нам ненадолго, но, сославшись на то, что ей нужно навести порядок на кухне, вскоре оставила нас. Мы выпили и поговорили о моей поездке, о недавних морозах, о сумасшедших ценах почти на все, о политике, делая вид, что ничего не происходит.

Мы с Марион были очень похожи внешне, хотя я немного выше ее и на два года старше. Вообще-то я такого же возраста, как Чарльз, которому в то время было сорок. У нас обеих каштановые волосы и карие глаза, овальные лица, которые никто бы не назвал утонченными, длинные тонкие шеи и узкие покатые плечи. Мы обе были стройны и, наверное, могли бы этим как-то пользоваться, да вот ни ее, ни меня природа не наделила вкусом в одежде. Хотя я научилась разбираться в этом немного больше Марион, поняв, что это дает определенное преимущество, если ты работаешь в лондонской конторе, в то время как в Северном Оксфорде это было не так важно. Еще я научилась лучше ее готовить. В тот вечер она накормила нас супом из консервов, ирландским рагу, бисквитом с заварным кремом и растворимым кофе.

Сразу после того, как мы поели, бабушка Эмма извинилась и сказала, что очень устала и будет ложиться, а затем спросила, не хочу ли я подняться к ней и немного поговорить. Я помогла Марион убрать со стола и сложить грязную посуду в посудомойку, потом подождала полчаса и поднялась в спальню бабушки Эммы.

В большой кровати, полулежа на нескольких подушках, она выглядела очень маленькой и сморщенной. На ней была бледно-голубая стеганая пижама, и на коленях у нее лежала книга, хотя я заметила, что на ней нет очков, — читать она не могла. Очки лежали на столике с другой стороны кровати под лампой — единственным источником освещения в комнате. Когда я села рядом с ней, она закрыла книгу и положила ее на столик, потом взяла меня за руку. Маленькие тонкие пальцы впились в запястье почти до боли.

— Дороти, ты догадываешься, зачем я хотела видеть тебя? — спросила она с тревожной ноткой волнения в обычно спокойном, хоть и скрипучем голосе. — Дорогая, по-моему, я схожу с ума.

Я засмеялась (смех мой прозвучал, кажется, немного снисходительно), погладила ее по руке и сказала:

— Бабушка Эмма, вы, наверное, самый здравомыслящий человек из всех, кого я знаю.

Потом я поняла, что она говорит серьезно, и пожалела, что выбрала такой легкомысленный тон.