Девочка на шаре - Марина Друбецкая, Ольга Шумяцкая (2012)

Как-то, подойдя к ротонде, он услыхал мужской голос. Прислушался — Кторов. Заглянув в окно, он увидел две головы, склонившиеся над монтажным столом.

— Взгляните, Кторов, — говорила Ленни, — это ваши руки, узнаете? Помните, я снимала вас, когда вы собирали какой-то мехнизм. Вот… вот… сейчас… винтики и гаечки становятся… единым целым. Мне хотелось показать, как из разрозненных элементов, из хаоса создается мир.

— Прекрасно, маленькая Ленни, — отвечал Кторов. — Только…

— Что?!

— Ваш мир слишком механистичен, слишком сух. Ему не хватает влаги. Слеза, катящаяся по щеке, слюна, капающая из пасти собаки, пот, который чья-то рука вытирает со лба. Даже дождь — простой дождь, хлынувший из тучи. Влага для ваших винтиков — это смазка, как…

— …эмоции в реальной жизни.

— Вы отлично меня поняли, маленькая Ленни. Оживите свой мир, заставьте дышать этот металлолом.

Они говорили так просто, такими понятными словами, однако Ожогин вдруг осознал, что не понимает их. Какая влага? Какая смазка? Для чего? У них был свой язык, свои понятия, свои разговоры, своя, недоступная ему жизнь. Его охватила тоска — тоска собственной неуместности. Он знал, что никогда не сможет до конца понять ее, что ему не дано вступить на ее внутреннюю территорию, что скрытого в ней всегда будет больше, чем доступного, и единственное, что он может, — оберегать и поддерживать ее. Он тихо отошел от окна и побрел в контору.

Весь «Парадиз» втихаря судачил о том, что «хозяин по уши втрескался в эту мартышку», а тот уж и не боялся выглядеть смешным. На вопрос: «Где Александр Федорович?» — секретарша Ожогина с привычным равнодушием отвечала: «Посмотрите в ротонде». Только два человека не подозревали о его страсти: Зарецкая и сама Ленни. Вероятно, потому, что находились слишком близко от источника страсти.

Неожиданно она получила два письма от Эйсбара. Лизхен переслала их с посылкой, набитой шарфами, зефиром и шелковым бельем — о, заботливая Лизхен! Ленни не сразу открыла конверты — характерная остроугольная клинопись его почерка отозвалась в ней маленькой, но болью. Но любопытство взяло верх. Да и, кажется, внимание Ожогина, хоть и покровительственное, церемонное, но все-таки немного подняло «ее цену» в ее же глазах. В письмах ничего не было о самом Эйсбаре, только наброски нескольких сцен с вопросами: думаешь, так получится; а так? Идеи грандиозные — ничего не скажешь: пятидесятитысячная массовка течет как извилистая река длинным, длинным планом. Проскользнуло упоминание о помешательстве Жореньки — ну, этого следовало ожидать.

Между быстрыми набросками мизансцен в его духе — одной жесткой линией — вкралась зарисовка скульптурной композиции, которая совершенно Ленни озадачила: она не предполагала, что такого рода сплетения и позы имеют право на существование где-либо, помимо алькова влюбленных. Очевидно, рука Эйсбара перерисовала некий каменный барельеф, которому, похоже, немало сотен лет. Приписка мелкими буквами около рисунка гласила: «Деревня Каджухаро. 22 храма Камасутры. Говорят, строители храма спустились с Луны. Не кажется ли тебе, что в этих позах есть что-то одноразовое? Потом никак не разогнешься в первоначальное положение. Не верю, как говорит наш классик. А ты как думаешь?» Ленни посмотрела на дату — думать было бессмысленно: письмо было написано почти полгода назад. Впрочем, и полгода назад она не стала бы отвечать. Но… как ни странно, через традиционно холодный и отстраненный текст сквозила легкая тоска. Он обращался к ней на «ты». И в этой непривычной фамильярности ей почудилось его желание близости. Или только почудилось? И в интонацию тоски вылилась злость на то, что в Индии все идет не так, как он хочет? «Это его дело. Забудь!» — сказала себе Ленни.