Гобелен - Фиона Макинтош (2015)

Джулиус подался вперед, и в полумраке Джейн увидела, что волосы у него распущены. Они доставали почти до плеч. Память Уинифред подсказывала, что и Уильям Максвелл не любит париков. Впрочем, Уильям покорялся обычаям, в то время как Джулиус (теперь это было ясно) балансировал на грани дозволенного. Несмотря на это, Джулиусу был обеспечен самый теплый прием в самых изысканных кругах. Без сомнения, причина крылась в его богатстве.

– Я тоже дурно сплю, – признался Джулиус.

– Вчера в дилижансе вы спали как младенец, – заметила Джейн. Она не думала, что тон окажется таким обиженным – она хотела всего лишь уколоть Джулиуса на прощание.

– Вы уверены? Ну так я вам скажу – я притворялся.

Взгляд, сопроводивший это признание, смутил Джейн. Выходит, Саквилль чувствовал ее страстный интерес?

– А вот о чем вы думали, Джейн, – продолжал Саквилль (при звуке своего имени Джейн вздрогнула), – когда рассматривали меня, якобы спящего?

– Я… я вас не рассматривала. Просто заметила, что вы спите. Я радовалась за вас.

– Радовались?

– Мне тоже хотелось отключиться от шумов, запахов и неприятных взглядов.

– Надо было просто закрыть глаза, притвориться.

– Я не привыкла притворяться.

Джулиус ничего не ответил и с интересом поглядел на нее.

Джейн хотела замолчать – это ведь удается нормальным людям, когда их загоняют в угол, – но слова сами слетали с языка.

– На самом деле я думала о вашей покойной жене, – выдала Джейн и тотчас мысленно раскаялась, ибо открыла ларец, который следовало держать запертым.

– О моей жене? – ровным тоном переспросил Джулиус. – Вы ее не знали – как вы могли о ней думать?

Джейн улыбнулась в надежде, что сумеет сгладить впечатление и выпутаться, если наговорит комплиментов.

– Я пыталась представить, какая она была.

– И какую же картину нарисовало ваше воображение?

Джейн плотнее закуталась в плащ. Взглянула на лестницу – дескать, сейчас уйду, просто не хочу быть грубой.

– Ну, как вам сказать… Покойная миссис Саквилль представлялась мне хорошо сложенной и грациозной. Думаю, она была одаренной музыкантшей, изящно танцевала, умела вышивать. Конечно, она была очень хороша собой – золотистые локоны, фарфоровая кожа, глаза – как сапфиры.

По замыслу Джейн, такой словесный портрет должен был польстить самолюбию безутешного вдовца.

– Ничего подобного, – ледяным тоном возразил Саквилль. – Ваше воображение пребывает под влиянием светских критериев, определяющих идеал женщины. Кстати, я не разделяю общественные вкусы, то есть не испытываю восхищения перед подобными женщинами. О нет, моя жена была совсем другой. Миниатюрная, с волосами как вороново крыло, у нее были удивительные глаза. Мне они всегда напоминали морскую гальку – порой становились черными, как смола, порой – серыми, как гравий. Она была родом из Венеции. Вы бы, пожалуй, назвали ее чернавкой; я считал божеством. Необычная, загадочная… а временами и опасная женщина. – Джулиус тряхнул головой, заговорил так, будто был один: – Что за необузданный нрав! – Он осекся, вспомнил, где находится. – Моя жена не вписывалась в английское высшее общество, высмеивала английских аристократов. Не умела вышивать, не малевала этюдов, не бренчала на клавесине. Думаете, я взял в жены дочь какого-нибудь венецианского дожа? Ничего подобного. Мы познакомились в Европе; я путешествовал, она служила моей переводчицей. Знала несколько европейских языков – но милее всего была мне, когда шептала по-итальянски в супружеской постели.

Джейн густо покраснела от столь откровенного признания, а в следующий миг ощутила болезненный укол ревности.

– Она умела меня рассмешить, – продолжал Джулиус, – что мало кому удается. А еще она заставила меня рыдать от горя. После ее смерти я ни разу не смеялся и ни разу не плакал, ибо два эти полюса человеческого настроения находились в ее ведении. Она забрала с собой в могилу и мой смех, и мои слезы.