Изгнание - Дина Лампитт (1995)

Но в осторожной и доброй политике, которую проводил глава англиканской церкви, – а он утверждал, что все священнослужители должны оставаться на своих местах и следить за тем, чтобы народ продолжал преклонять колени, – Николь находила некое утешение. Его призывы к сплоченности стали первым примером духовного возрождения.

Присутствие Сабины, одетой в красное, которое странным образом совершенно не гармонировало с цветом ее волос, наложило отпечаток и на эту молитву, и на эту кристально чистую полночь. Держа одну руку на животе, как бы пытаясь оградить от беды находящееся там существо, а другой взяв под руку Мирод, Николь брела под звездным небом к дому и думала о настоящем, которое на самом деле было прошлым, прошлым, которое для нее теперь станет будущим. Она никак не могла определить четкие границы между тем и другим, не могла понять, где кончается одно и начинается другое.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Первые дни нового 1655 года был увековечены в памяти будущих поколений кровавыми расправами, учиненными парламентариями над своими противниками. Первым был казнен архиепископ Лод, казнь которого была бы молчаливой и достойной, если бы не вмешательство чванливого ирландца, у которого даже было имя, подходящее к этому случаю (так поняла Николь из одного из последних писем Джоселина) – Джон Глотуорси. Этот ничтожный господин взбежал на эшафот и постарался заставить архиепископа признаться в том, что он будет после смерти гореть в аду. Но, несмотря на все его кривляния, Лод только ответил:

– Я всегда чтил протестантскую религию, которая существует в Англии испокон веков, поэтому сейчас я здесь, чтобы умереть за эту религию, – с этими словами он положил голову на плаху, чем избавил себя от дальнейших притязаний сэра Джона.

Через несколько дней римский католик, Генри Морск, который проповедовал в Лондоне и помогал беднякам и калекам, тоже принял жестокую смерть за свои убеждения. Его связали и повесили, он умер в страшных мучениях, а его нагое тело еще долго оставалось на виселице в назидание другим. Ему вырезали сердце, выпотрошили внутренности, а затем четвертовали. Огромная толпа, наблюдавшая за издевательствами над телом человека, который всегда учил их верить в Бога, хранила гробовое молчание. Глава города соизволил извиниться перед послами Франции и Испании, которые стали свидетелями этой ужасной расправы:

– Милорды, – сказал он, – я очень сожалею, что вам пришлось увидеть этот спектакль, но для нашего ничтожного народа просто необходимо, чтобы иногда устраивались подобные представления.

Николь, читая эти строки, вспоминала религиозных фанатиков Боснии и думала о том, что в этом мире ничего не меняется.

Эта морозная и кровавая зима, которая началась так жестоко, казалась бесконечной, но все-таки весна пришла в долину Дарта, и дикие фиалки и нарциссы, источая сладкий аромат, зацвели по берегам реки. Сидя перед весело журчащим фонтаном, Николь читала и перечитывала письмо от Джоселина:

«Моя дорогая, любимая Николь, как должно быть тебе странно носить под сердцем ребенка от человека, который, по твоим понятиям, живет в таком далеком от твоего столетии. Твоя удивительная история заставила меня пересмотреть все понятия о времени. Неужели возможно такое, что где-то существуют первобытные люди, которые ревут в своих пещерах? Чем больше я об этом думаю, тем меньше в это верю. Но есть одна вещь, в которую я верю безоговорочно. Может быть, моя любовь к тебе и прошла через несколько столетий, но она ничуть от этого не ослабла, а стала настолько сильной, что это единственное, что поддерживает меня. Я изо всех сил молюсь за твое здоровье и за то, чтобы твоя беременность протекала благополучно и безболезненно. Уверяю тебя, я бы отдал полжизни за то, чтобы в нужный момент оказаться рядом с тобой».

Николь улыбнулась и вытерла слезы, которые потекли у нее из глаз подобно апрельским ручьям, потом продолжала читать: