Анжелика и её любовь - Анна Голон, Серж Голон

— Лицемерный фарс, — с горечью произнес Берн. — Вот видите, пастор, до чего она дошла. Подумать только — мы стали добычей этого гнусного колдуна и пирата. На этой посудине мы все в его власти… И нет никакого выхода — крутом только море.., и ни единого корабля. Как бы вам это объяснить, пастор? Этот человек стал одновременно и моим искусителем, и моей совестью. Казалось, он подталкивал меня к дурному и в то же время открыл мне все то дурное, что таилось во мне самом, и о чем я совсем не подозревал. Он сказал мне: «Если бы, прежде чем возненавидеть меня, вы дали себе труд подумать…» А я и сам не знал, что ненавижу его. Ведь прежде я никогда не испытывал ненависти ни к кому — даже к нашим гонителям. Разве не был я до сего дня праведным человеком, пастор? А теперь я уже не знаю, праведен я или нет…

Глава 13

Анжелика проснулась, чувствуя себя так, словно начала оправляться от тяжелой болезни. Ей все еще было немного нехорошо, однако уже гораздо легче. Ей приснилось, как в утро их отплытия из Ла-Рошели он на берегу сжимает ее в объятиях, смеясь и крича: «Наконец-то вы! И, конечно же, самая последняя! Сумасшедшая женщина!» Она какое-то время лежала неподвижно, прислушиваясь к затихающим отзвукам этого прекрасного сна. Но ведь все это, кажется, произошло с нею взаправду?

Она напрягла память, чтобы вновь пережить тот мимолетный миг. Ведь обнимая ее там, под Ла-Рошельго, он обращался к ней не как к чужой, а как к своей жене. И в Кандии тоже, когда его пристальные глаза в прорезях маски смотрели на нее, будто стараясь ободрить, он защищал именно ее, свою жену. Именно ее пришел он тогда спасти, ее хотел вырвать из цепких когтей торговцев женщинами, потому что знал, кто она.

Стало быть, тогда он не презирал ее, как сейчас, несмотря на всю свою злость из-за ее действительных или воображаемых измен.

«Но тогда я была красива!» — подумала она.

Да, но ведь он обнял ее и на берегу под Ла-Рошелью! С тех пор прошла всего неделя, а кажется, что прежний мир рассыпался в прах, причем особенно стремительно — между сегодняшним утром, когда он снял маску, и наступающим вечером.

Ибо солнце уже садилось. Анжелика проспала всего несколько часов. Открытая дверь в дальнем конце батареи походила на четырехугольник из раскаленной меди. Пассажиры собрались на палубе для вечерней молитвы.

Анжелика встала, чувствуя ломоту во всем теле, точно ее избили.

«Нет, я с этим не смирюсь! Нам нужно поговорить».

Она разгладила свое убогое платье и долго рассматривала темную грубую ткань. Хотя чудесный сон и воспоминания о его пылких объятиях на берегу несколько успокоили ее, страх не отступал. Слишком много загадочного оставалось в человеке, к которому она хотела приблизиться, слишком много такого, чего она не знала и не могла понять.

Она боялась его…

«Он очень изменился! Нехорошо так думать, но.., я бы предпочла, чтобы он остался хромым. Во-первых, тогда я бы сразу узнала его еще в Кандии, и он не смог бы поставить мне в укор, что я, дескать, лишена женского чутья и даже бессердечна, не смог бы меня этим попрекать. Как будто было так легко узнать его под этой маской… Я женщина, а не полицейская ищейка.., вроде Сорбонны».

Она нервно рассмеялась над этим нелепым сравнением. Потом ее снова охватила печаль. Из его упреков больнее всего ранили ее те, которые касались ее сыновей.

«Мое сердце каждый день обливается кровью из-за их утраты, а он смеет обвинять меня в равнодушии! Выходит, он совсем плохо меня знал. И в сущности никогда не любил…»

У нее усилилась мигрень, казалось, что ноет каждый нерв. Она цеплялась за воспоминания об их встрече на берегу и о том первом вечере на «Голдсборо», когда он приподнял рукой ее подбородок и сказал, как мог сказать один только он: «Вот что бывает, когда гоняешься по ландам за пиратами». Тогда она тоже должна была бы его узнать. Ведь в этом был весь он, несмотря на маску и изменившийся голос.