Анжелика и её любовь - Анна Голон, Серж Голон

Странное завывание звучало то грубо и властно, будто чего-то требуя, то замирало, становилось тихим и протяжным, исполненным какой-то жалобной и вместе с тем грозной нежности. Анжелике это напомнило любовные призывы африканских хищников, которые она слышала по ночам в горах Риф.

Ей стало жутко, она почувствовала, как волосы у нее на голове встают дыбом и, не отдавая себе в том отчета, судорожно вцепилась в руку мужа. Он взялся за дырявую красную занавеску и отдернул ее.

Зрелище, открывшееся их глазам, было ужасно — и в то же время так невыразимо прекрасно, что даже Жоффрей де Пейрак на мгновение застыл, словно не решаясь вмешаться.

Эта нора во чреве корабля, эта убогая каморка, освещенная неверным, колеблющимся светом серебряного ночника, была логовом мавра Абдуллы.

Здесь он хранил свои сокровища, трофеи, накопленные за те годы, что он проплавал по морям. Кожаные сундучки, набитые безделушками, ковры, подушки, обтянутые посекшимся шелком, бутылки и стаканы из дешевого толстого стекла, синего, красного или черного, покрытые расписной глазурью старинные блюда, похожие на узорные вышивки. Из опрокинувшегося набок мешка из козлиной шкуры на ковер высыпались золотые украшения и драгоценные камни. На стене висели связки полусгнившей от сырости индийской конопли, предназначенной для набивания трубки кальяна, медные части которого тускло блестели в полумраке. Резкий, почти непереносимый запах мускуса смешивался со свежим ароматом мяты и крепким запахом морской соли, которая разъедала и портила сокровища, собранные здесь сыном марокканской пустыни.

Среди этого беспорядка, сочетающего в себе пышность и убожество, в обмороке лежала Бертиль.

Ее белокурые волосы рассыпались по ковру вперемешку с выпавшими из мешка драгоценностями; бессильно раскинутые руки походили на два поникших белых стебелька.

Абдулла не снял с нее одежду. Он оголил только ее ноги, и они ясно выделялись в сумраке, отливающие перламутром, такие стройные и изящные, что казалось — они принадлежат некоему сказочному существу, прекрасной нимфе, изваянной из алебастра рукою божества.

Склонившись над этой хрупкой красотой, мавр, тяжело дыша, издавал монотонные, тягучие звуки, будто читал что-то нараспев.

Его тело, полностью обнаженное и похожее на великолепную бронзовую статую, дрожало, мышцы судорожно подергивались. Между его напряженными, упертыми в пол руками болтался висящий на шее маленький кожаный мешочек с амулетами. Эти могучие руки были словно две несокрушимые черные колонны, стоящие на страже захваченной им добычи.

Он казался огромным, настоящим великаном, все мускулы его тела вздулись от сладострастия. При каждом движении на его мокрой от обильного пота спине словно извивались поблескивающие золотые змейки.

Губы мавра были полуоткрыты, колдовской речитатив становился все быстрее, настойчивее, истеричнее…

— Абдулла!

Дьявольское пение оборвалось.

Глухой голос господина вырвал одержимого из транса.

— Абдулла!

Мавр вздрогнул, как вздрагивает дерево от удара топора. И вдруг с ревом, с пеной у рта, с загоревшимися глазами вскочил и сорвал со стены кривую турецкую саблю.

Анжелика пронзительно закричала. Ей показалось, что сабля просвистела в дюйме от головы Жоффрея де Пейрака. Тот мгновенно пригнулся. Смертоносный клинок опять едва не поразил его, но он увернулся и крепко обхватил одержимого за туловище, говоря с ним по-арабски и пытаясь образумить. Однако мавр, похоже, одолевал его. Исступление, порожденное не нашедшей утоления похотью, придало ему невероятную силу.

На помощь графу бросился Никола Перро, и в тесной каморке началась яростная борьба. Кто в ней победит, было неясно.

Кто-то задел свисающую с потолка масляную лампу, она накренилась, и горячее масло вылилось прямо на плечо Абдуллы. Он завопил от боли — и вдруг опомнился.