Секретное досье - Лен Дейтон (2013)

— Постарайтесь не попасть в тюрьму для политических заключенных, — не уставал повторять он. — Там очень плохо обращаются с узниками.

— Здесь тоже не гостиница МХО[27], — возразил ему я однажды. Я уже сожалел о его приходах и почти предпочитал К.Х. С ним я хотя бы знал, что к чему.

Каждый день казался более жарким и влажным, чем предыдущий, а ночи стали прохладнее.

Хотя английского языка К.Х. хватало для повседневных нужд, как то: покормить меня или дать в нос, я выяснил, что могу получить чашку сладкого черного кофе от одного из охранников, когда выучил достаточно венгерских слов, позволяющих изложить просьбу. Этот старик, похожий на статиста в романтической сентиментальной опере, иногда давал мне кусочек жевательного табака.

Наконец высокий британец явился повидать меня в последний раз. Они прошли через обычную процедуру возгласов и предварительных условий, но на этот раз говорил только армейский капитан. Он сказал мне, что «правителство ее величествия» никоим образом не может считать меня британским подданным. «Следовательно, — заявил он, — суд будет идти по венгерским законам». Человек из посольства сказал, что ему очень жаль.

— Суд? — переспросил я, и К.Х. снова размазал меня по стенке. После этого я замолк. Британец метнул на меня взгляд «извини, старина», надел свою шляпу с загнутыми полями и исчез.

У К.Х. случилась редкая вспышка альтруизма — он принес мне черный кофе в настоящей фарфоровой чашке. Сюрприз следовал за сюрпризом, ибо, сделав глоток, я обнаружил в кофе добавку в виде сливового бренди. День был долгий. Я подтянул согнутые ноги поближе к голове и, крепко обхватив себя руками, заснул, думая: «Если я не выберусь отсюда быстро, вы, парни, пожалеете об этом».

Иногда они оставляли свет гореть всю ночь, а порой, когда я перевирал все до одного цвета К.Х., они присылали старого усатого стража, чтобы он всю ночь не давал мне заснуть. Он разговаривал со мной, а если присутствовал К.Х., кричал, чтобы я не прислонялся к стене. Говорил он обо всем, что знал, о своей семье, о службе в армии, о чем угодно, лишь бы я не уснул. Я не смог бы перевести ни слова из его речей, но этого простого человека было легко понять. Он показывал мне, какого роста его четыре ребенка, фотографии всей семьи, а изредка мелкими взмахами руки объяснял, что я могу прислониться к стене и отдохнуть, пока он стоял, высунувшись наполовину в коридор и прислушиваясь, не возвращается ли К.Х.

Раз в три дня приходил армейский капитан. Не убежден, что правильно его понял, но, кажется, он назвался моим адвокатом. В первый свой визит он зачитал мне официальное обвинение, это заняло около часа. Составлено оно было на венгерском языке. Отдельные фразы он перевел, а именно: «враг государства», «государственная измена», «заговор с целью незаконного свержения народных демократий», а сверх того несколько раз прозвучали слова «империализм» и «капитализм».

Теперь на моей двери было тридцать четыре отметины. Отдых и сон урывками немножко восстановили мои нервные окончания, но все же до уровня силача Стива Ривза я не дотягивал. Питание поддерживало меня на очень низком физическом и психическом уровне. Каждое утро я вставал, чувствуя себя, как в первых кадрах рекламы «Хорликса»[28].

Было совершенно очевидно: если я не поплыву против течения, от меня не останется ничего, что я знал и любил. Мне ни за что не удалось бы уйти, несмотря на задвижки в духе Гудини, или с боем пробиться через главные ворота. Я должен действовать хладнокровно, спокойно, медленно, иначе мне не вырваться. Так уговаривал я себя на тридцать пятый день изоляции и голода.