В перепачканной красками блузе, с всклокоченной шапкой волос художник в первую минуту показался Лере очень несимпатичным. Но вот веселые лучики морщинок собрались вокруг карих глаз, опушенных такими густыми ресницами, что им позавидовала бы любая женщина, и лицо стало почти красивым.

Лихо крутнув воображаемый ус, Гриша подбоченился:

— Знакомь, Кирилл, сейчас отбивать буду!

В зависимости от настроения художника его «усы» то по-гусарски вздымались вверх, то печально свешивались.

— А это что? — Катя поднесла к Гришиному носу маленький жесткий кулачок.

— Давай без ревности, тигра! При таком чемпионе тяжелого веса, как этот поэт строительной службы, мое волокитство может носить только платонический характер.

Лера, которую Кирилл представил своим шумноватым друзьям, не знала, смотреть ли на них, на московские крыши или на картину, прислоненную к трубе. Она выбрала последнее.

— Поздравляю, Кирилл, у твоей музы есть вкус и художественное чутье. Она не распыляет внимание на жалкую натуру, а вбирает ее в себя в конденсированном виде.

— Молчи, хвастунишка! — оборвала его Катя. — Вы как сюда поднялись, Кирилл?

— С черного хода.

— А я по пожарной лестнице. — Девушка не без гордости показала свои ладошки — они были в ржавчине.

— Она никогда не хвастается, она у меня скромная! — Художник шутливо щелкнул Катю по носу.

Они препирались между собой, как это бывает меж близкими людьми, знающими маленькие слабости друг друга.

А Лера все стояла перед холстом, на котором жила и дышала Пушкинская площадь. Для сравнения она посмотрела вниз, через край брандмауэра: солнце уже не освещало площадь, и в натуре все показалось серым и холодным, меж тем как на полотне слепил глаза яркий июльский полдень.

- У вас лучше, — признала девушка.

Подняв невероятный грохот, художник отбил лихую чечетку. Топнув ногой в последний раз, он объявил:

- Приглашаю уважаемое общество к столу!

Женщины двинулись вперед, за ними шел художник, держа на плече картину — так стекольщик держит свой ящик. Шествие замыкал Кирилл с мольбертом.

В длинной, мансардного типа комнате, освещавшейся через стеклянный фонарь в потолке, царил беспорядок. На обеденном столе рядом с хрустальными бокалами с недопитым кефиром возвышалась гипсовая голова Сократа, на которую кто-то нахлобучил соломенную шляпу, из расписного украинского кувшина с горлышком в виде лебединой шеи торчал веер кистей, тюбики белил лежали в пепельнице.

Гриша с ходу метким ударом загнал под кушетку выдавленный каблуком до отказа тюбик краплака.

— Простите за беспорядок; Катя только что пришла...

— Ты хочешь сказать, что держишь меня на положении приходящей домработницы? — возмутилась Катя. — Меня, которая весь месяц задерживается после смены, чтобы печатать твои литографии... Ну-ка, приблизься, несчастный!

Подойдя к ней, художник покорно нагнул голову, надеясь покорностью заслужить прощение. Но цепкие пальцы вцепились в его шевелюру, пригнули буйную голову к полу.

— Проси прощения! При всех проси!

— Прошу прощения! При всех прошу! — весело повторял Гриша, мотая головой. — Ай, Катька, знать, она сильна!.. Ой, больно! — неожиданно взвыл он. — Отпусти, чучела типографская!

Расчесав волосы растопыренной ладонью, Гриша заметил:

— Учись, поэт, как заставлять женщин работать на себя. Ни один парикмахер не может расчесать мою волосню, одних гребешков сколько было поломано, а Катька враз справляется...

Включив пылесос — последнее приобретение хозяина, предмет его особой гордости, Гриша принялся водить соплом по тахте, полу, даже по обеденному столу.

— Никак не могу Гришку к порядку приучить, — ворчала Катя, собирая со стола грязную посуду. — Привык жить в хлеву.