Анатомия любви - Скотт Спенсер (2014)

Я всегда с готовностью забывал о себе и живо интересовался каждой подробностью жизни Энн: ее первый сексуальный опыт (с юным портье в доме ее родителей); на что она потратила деньги за первый рассказ, проданный в «Нью-Йоркер»; почему ее бьет нервная дрожь каждый раз, когда она заходит за покупками в «Маршалл Филд»; какие прозрачные грезы одолевали ее, когда она, накурившись, слушала Вивальди – музыка даже вдохновила ее на написание хайку на листках для заметок – листках, которые все равно оказались в мусорной корзине, но не раньше, чем мне выпал шанс прочитать их. Я никогда не чувствовал, что мной пренебрегают или не воспринимают всерьез. В мире, полном людей, в доме, тесном от гостей, она предпочитала раскладывать фрагменты своей жизни – ненавязчиво, артистично, застенчиво – передо мной. Она добивалась моей реакции, через мои несформировавшиеся чувства старалась истолковывать загадки собственного характера. Я ощущал свое в высшей степени привилегированное положение. Я был уверен: она рассказывает мне то, чего не доверяет больше никому. Она поверяла мне не столько глубину своих приватных мыслей, сколько интонации. Хью и остальные, возможно, знали ее тайны во всех подробностях, зато мне предоставлялся шанс услышать, каким именно тоном она беседует с собой.

И все в ней, все, что она высказывала (или о чем умалчивала), неизменно казалось мне жизненно важным. Причем я изучал Энн не потому, что был влюблен в ее дочь. Я не старался понять Энн, чтобы узнать, какой станет в будущем моя любимая. Вряд ли я когда-нибудь всерьез допускал, что Джейд может стать такой же, как Энн, точно так же, как не верил, что сам стану копией Артура или Роуз. Энн была уникальна, неповторима, противоречива, скрытна, заносчива, ранима и настолько преувеличенно расчетлива, что от самих ее слов и жестов, по крайней мере в моих глазах, так и полыхало смыслом.

В тот день, переходящий в вечер, мы беседовали о ее одинокой жизни в Нью-Йорке. Прежде чем обанкротиться, ее семья управляла благотворительным учреждением, которое называлось «Сиротский приют Соединенных Штатов» – нечто среднее между детским домом и ремесленным училищем – и казалось куда более уместным в каком-нибудь романе Диккенса, чем в солнечных США. Это отец Энн ускорил кончину «Сиротского приюта». Он положил себе жалованье, граничившее по размеру с растратой, но оказалось, что для Энн это благо, потому что именно на деньги недавно почившего мистера Рамси она теперь и жила. Наследство приносило ей восемьсот пятьдесят долларов в месяц. Она говорила, что вынуждена считать деньги, покупать одежду в дешевых магазинах, воровать сахар в ресторанах и жить в вечном пессимистическом ожидании худшего, которое неизменно оправдывается. Хотя мне восемьсот пятьдесят долларов казались более чем достаточной суммой, Энн уверяла, что проживает ее за месяц без остатка. «С тех пор как сюда переехала, каждый последний день месяца мне нечего есть». Мы говорили о ценах на товары, о покупках в «Саксе» на Пятой авеню, о том, что, побывав там, она едет автобусом до «еврейского Нижнего Ист-Сайда» посмотреть, нет ли в тамошних лавках чего-нибудь похожего, о том, что она сидит в «Карнеги-Холле» под самым потолком, чтобы было чем оплатить медицинскую страховку. Я вставил, что любовница моего отца несколько недель пролежала в больнице, и я даже думать боюсь, какой счет ей предъявят, однако Энн пропустила это мимо ушей, без заинтересованного наклона головы. Она говорила о ценах на бумагу и на красящую ленту для пишущей машинки, о стоимости ксерокса и почтовых услуг, и я был рад слышать, что она снова пишет.

– Я тоже рада, – отозвалась она. – Я уже близка к тому, чтобы продать пару рассказов в «Нью-Йоркер». Они прислали очень милое письмо с отказом. Очень ободряющее и все такое. И я бы ободрилась еще больше, если бы они не взяли того, что я присылала им двадцать пять лет назад. Правду говорят о раннем успехе: он приносит несчастье.

– Что ж, меня это утешает, – сказал я.