Анатомия любви - Скотт Спенсер (2014)

Выйдя из гостиницы, я пошел по Тридцать четвертой к центру от авеню Америк. Это уже не был Нью-Йорк кинематографа или моего воображения. Маленькие магазинчики, некоторые закрыты наглухо, у остальных в закопченных витринах выставлен какой-то старый хлам; еврейские кафешки вперемежку со скобяными лавками, допотопными салунами и оптовыми распродажами; плотный поток такси и невероятно шумных грузовиков; солнечный свет, белесый, мутный, теплый; запахи картона и бензина, внезапно сменившиеся запахом эвкалипта и гвоздики, когда я проходил через три длинных квартала цветочных магазинов.

На Двадцать второй улице я повернул не в ту сторону и некоторое время двигался на запад, мимо фабрик по пошиву дамских сумок и одежды, мимо крошечных ресторанов с испанскими названиями, которые были подсвечены зеленым и красным неоном. Я спросил дорогу у водителей, и они указали мне на восток. Рубашка на мне отсырела от пота, но потел я не только из-за жары. Я пересек Пятую авеню – не Пятую авеню манекенщиц, а Пятую авеню игрушечных фабрик – и пошел дальше по Двадцать второй, встречая по дороге то случайное юное деревце, то громадные, торжественные небоскребы, которые либо были совершенно пусты, либо заняты маленькими фабриками. Это здесь делали гофрированные коробки, флажки, рекламные плакаты и дождевики для девочек-подростков. Время от времени встречались жилые частные дома, где в ящиках цвела герань, а узкие окна были забраны шикарными решетками для защиты от грабителей. Еще мне попалась закусочная, грязная и маленькая, и индийский ресторан в полуподвальном помещении – он был пуст, если не считать официантов, которые читали газеты и пили чай за первым столиком. Теперь я был на Парк-авеню. И эта Парк-авеню лично у меня вызывала полное недоумение. Я стоял рядом со сберегательным банком, о котором запросто мог бы сочинить балладу какой-нибудь социалист прежних времен – кирпичи размером с матрас, мерцающие роскошные люстры в высоких арочных окнах. Номера домов стремительно приближались к нужной цифре. Поглядев на восток, я увидел темно-зеленый навес над тротуаром, на котором белой краской был написан адрес Энн. Всю дорогу я старался держать себя в узде, но теперь пульс участился и меня охватила тоска, смешанная со страхом, каких я не испытывал с того дня, когда стоял перед судьей Роджерсом, выслушивая, какое он положил мне наказание за устроенный поджог.

Перед домом Энн мужчина средних лет, с длинными седыми волосами, в очках в металлической оправе и с толстыми стеклами поливал тротуар из шланга. Когда я проходил мимо, он направил струю воды в сторону, чтобы не забрызгать меня. Голова от волнения шла кругом. Все мне казалось опасным и неверным. Тяжелые двери, ведущие в холл, были украшены толстой декоративной решеткой. Сейчас я сказал бы, что она выполнена в стиле ар-деко, но тогда она показалась мне причудливой до ненормальности. Разумеется, двери эти десятилетиями открывали и закрывали маленькие дети и слабые старики, однако в тот день мне потребовалось собрать все силы, чтобы отворить их, – из рук словно вынули кости, а вместо крови залили теплый, слабенький чаек. В небольшом, отделанном зеленым мрамором холле было прохладно. Перед запертой стеклянной дверью была добрая сотня звонков. Пока я искал фамилию Энн и мой взгляд спорадически метался от столбца к столбцу, стеклянная дверь внезапно открылась. Вышла красивая молодая женщина, чем-то похожая на египтянку. Рядом с ней горделиво выступали две крупные собаки – эрдельтерьер и немецкая овчарка. Овчарка с интересом обнюхала мои ноги.

– Джуди! – шепотом одернула собаку женщина, потянув за поводок. Затем, обратившись ко мне, она спросила: – Вы хорошо себя чувствуете?

Я кивнул, однако большая часть моего существа, видимо, взывала о помощи, потому что я невольно схватился за шею и потер.

Женщина щелкнула пальцами, и собаки сели. Обе громко дышали.

– Вы уверены? – спросила она. – У вас такой вид.

– Какой?