Ключи счастья. Том 1 - Анастасия Вербицкая (1993)

Он хочет повернуть назад. Но она с необычайной силой тянет его навстречу той. Как тесно прильнула она к нему! «Дрожит вся? Бедненькая. Так неужели…» Вот они рядом, друг против друга. Их платья Касаются, так близко проходит Маня. Она глядит в это белое, нежное лицо, которое доставило ей столько страданий, столько бессонных ночей! Хочется запомнить все линии, разрез серо-голубых глаз, выгиб уст — все очарование этого лица, которое пленило Штейнбаха, заставило его обмануть, изменить любви, втоптать в грязь ее душу, разбить ее иллюзии. Навсегда запомнить. Зачем? Ах, чтоб уж никогда-никогда не верить! Никогда не отдавать души. Не знать унижения. Не плакать. Чтоб искать свое счастие и свою силу в другом!

Штейнбах идет мимо своей медленной, вкрадчивой походкой. Лицо его бесстрастно. Глаза холодно глядят поверх головы с рыжими пышными кудрями на колонны Прокурации.

— Как хороша, как горда! — говорит фрау Кес-лер, улыбаясь рыжей женщине.

Маня хотела бы сделать торжествующее лицо. Хотела бы бросить звонкую фразу и беспечно засмеяться. Но глаза ее полны страха перед красотой этой простолюдинки. И губы ее, вместо улыбки, застывают в страдальческой гримасе.

— Мы можем выехать завтра, Марк? — спрашивает Маня.

Она лежит одетая на софе, с пледом на ногах. Ее знобит, хотя камин топят с утра, а на небе весеннее солнце. Глаза ее ввалились. Губы высохли.

— Но как же мы уедем, когда ты больна?

— Я здесь никогда не поправлюсь.

Фрау Кеслер говорит ему тихонько в коридоре.

— Она опять не спала всю ночь. Прислушивалась к чему-то, бродила, плакала… и… писала… кажется…

— Что такое?

— Она писала, Я слышала шелест бумаги, скрип пера.

— Письмо?!

— Н-не знаю… Должно быть… Они молча глядят друг на друга.

После завтрака Штейнбах с напряженной улыбкой говорит:

— Одевайтесь! Прокатимся в город! Погода чудная. Я уже взял билеты, и завтра мы выезжаем во Флоренцию. Купим себе на память о Венеции безделушек.

— Вот и прекрасно! Ну, улыбнись же, дитя мое! — На Мерчериа, среди шумной толпы жителей и туристов, они стоят перед витринами.

— Маня, что тебе хотелось бы на память. Выбирай, — говорит он.

В его жестах и лице, сквозь привычную выдержку, проскальзывает какая-то тревога, нервность.

Маня видит за стеклом картину: синяя ночь и черный силуэт Дворца Дожей. Та самая, что пленяла ее в детстве. И в такую ночь, у этого Дворца, она вдруг упала с неба, и душа ее разбилась.

— Агата, купи мне эту картину, — говорит она сухо и твердо. — Я повешу ее над своей головой, как другие вешают икону.

— Ты так любишь Венецию? Зачем же мы уезжаем отсюда?

Не отвечая ей, Маня входит в магазин. Она спрашивает открытки. Перед нею раскрывают картоны. И она все забывает. Воспоминания обступили ее.

— А где Марк? — через полчаса вспоминает она.

— Кажется рядом, в магазине мозаик. Он ищет Цепочку для Сони.

А Штейнбах в эту минуту читает последнюю страницу ее дневника.

Он нашел его в старом ларце. Нашел без труда. Маня ничего не подозревает, да и ключа нет в старой Мебели. О, с каким трепетом взбегал он по этой Лестнице! Входил в эту комнату, где она опять плачет каждую ночь. Как вор, выдвигал он ящики, раскрывал картоны и чемоданы, ища письмо… письмо… К кому?.. Конечно, к Нелидову.

И вот теперь он знает все. Последняя страница дочитана. Тайна Мани раскрыта.

«Пройдет мимо чужая женщина с золотили волосами. Шутя выдернет нижнюю карту. И рухнет все… и…»

Дальше пятна слез.

Сердце стучит бурно и больно, пока он осторожно и ловко, стараясь припомнить, как и где что лежало, прячет тетрадку и закрывает ее скромными батистовыми рубашками и подштопанными заботливой Агатой черными чулками.

Теперь скорей, скорей туда! Успеть забежать в магазин, купить что-нибудь, усыпить ее подозрения, ее ревность.

— Скорей, Томмазо! Скорей! — говорит он гондольеру.