Мария - Хорхе Исаакс (1980)

Расположившись в рукодельной у мамы, Эмма, Мария и я читали по очереди вслух, а если иной раз замечали, что отец становится печален, Эмма, стараясь развлечь его, играла на гитаре.

Часто отец рассказывал нам о днях своего детства, о своих родителях и братьях или с воодушевлением описывал путешествия, совершенные им в молодые годы. Случалось, он подшучивал над мамой, осуждая нравы провинции Чоко, а потом весело смеялся, слушая, как горячо защищает она родные края.

– Сколько лет было мне, когда мы поженились? – спросил он как-то после воспоминаний о первых днях брачной жизни и пожаре, который совершенно разорил их через два месяца после свадьбы.

– Двадцать один, – сказала мама.

– Нет, дружочек, только двадцать. Я обманул сеньору (так называл он тещу), боясь, что она сочтет меня слишком юным. Когда мужья начинают стареть, жены забывают их возраст, и я незаметно выправил счет.

– Всего двадцать лет? – воскликнула Эмма с удивлением.

– Как слышишь, – отозвалась мама.

– А вам, мама, сколько было? – спросила Мария.

– Мне было шестнадцать, на год больше, чем тебе.

– А ты попроси ее рассказать, какую важность она напускала на себя в пятнадцать лет, когда я решил жениться на ней и принял христианство.

– Расскажите, мама, – сказала Мария.

– Спроси раньше у него, – отвечала мама, – какое решение он принял из-за этой, как он выражается, важности.

Мы все обернулись к отцу, а он повторил:

– Жениться.

Нашу беседу прервал Хуан Анхель, который привез из города почту. Он подал мне несколько газет и два письма, оба от сеньора А., но одно из них довольно давнее.

Как только я увидел подпись, я передал письма отцу.

– А! – сказал он, возвращая их мне, – этих писем я и ждал.

В первом письме сеньор А. писал, что может отправиться в Европу не раньше, чем через четыре месяца, и предупреждал, чтобы не торопились с подготовкой к моему отъезду. Я не решался взглянуть на Марию, боясь вызвать в ней еще большее волнение, чем мое собственное; но на помощь мне пришла мысль, что если даже не удастся совсем отменить мое путешествие, то все же впереди еще больше трех месяцев счастья. Мария была бледна и делала вид, будто ищет что-то в шкатулке для рукоделия, которую держала на коленях. Отец спокойно дождался, пока я прочел до конца первое письмо, и сказал:

– Что поделаешь… Прочти-ка второе.

Я прочел первые строчки и, поняв, что не смогу скрыть свое смятение, отошел к окну, где якобы было лучше видно, и повернулся ко всем спиной. В существенной для меня части письма было сказано буквально следующее:

«Недели две назад я написал вам, что вынужден отложить свою поездку на четыре месяца; однако теперь мне против ожиданий удалось устранить все помехи, и я спешу сообщить вам, что 30 января буду в Кали, где рассчитываю встретить Эфраина, с тем чтобы вместе отправиться 2 февраля в порт.

Я был глубоко огорчен, узнав о тяжкой болезни, которая приковала вас к постели, но вскоре получил приятное известие, что вы уже вне опасности. Поздравляю вас и всю семью с вашим выздоровлением.

Итак, надеюсь, теперь ничто не помешает вам доставить мне удовольствие разделить приятное общество Эфраина, к которому, как вы знаете, я всегда испытывал особое расположение. Будьте любезны, покажите ему эту часть моего письма».

Когда я вернулся на свое место, я встретил устремленный на меня пристальный взгляд отца. Мария с Эммой вышли тем временем в гостиную, и я занял кресло Марии, которое стояло в самом темном углу.

– Какое сегодня число? – спросил отец.

– Двадцать шестое.

– Нам остается всего месяц, спать некогда.

В голосе отца и выражении его лица я уловил спокойствие, свидетельствующее о твердом решении.

Вошел слуга и доложил, что лошадь, которую я час назад велел оседлать, готова.