Роман женщины - Александр Дюма-сын (1994)

— Итак, — сказала Мари, оставшись одна и садясь к колыбели своей дочери, — мое имя, моя незапятнанное имя отдано теперь в жертву поруганий. Говоря обо мне, скажут теперь: «Любовница де Грижа!..» Итак, жизнь моя разбита и все мое прошедшее — бессильно над будущим! Где мое детство, полное светлых воспоминаний, память матери, дружба Клементины, которая в эту минуту покоится, быть может, крепким сном: потому что, как супруга и мать, она свято исполняет свои обязанности. Что подумает обо мне она, когда моя история дойдет до ее слуха? Да, она станет презирать меня и будет права, потому что мое преступление не найдет извинения даже у самого снисходительного сердца. А первые годы моей жизни — где они? Моя комнатка в пансионе, вечерняя молитва, голубки, спокойное бытие, первое волнение любви, первая печаль — где все это? Мучения, которые теперь надрывают мою грудь, почти ничто в сравнении с той скорбью, которую дала мне смерть матери! Кто бы мог подумать, что я дойду до этого? Да, я должна уехать, я должна искупить мое заблуждение слезами и страданием всей жизни, которую я проведу с человеком, погубившим меня, с человеком, к которому я питаю одну только ненависть. И после двух, трех лет этой каждодневной смерти я посвящу себя Богу — если Он в милосердии своем не прекратит прежде мое существование. Бедная малютка! — продолжала Мари, смотря сквозь слезы на дочь. — Ты спокойно спишь, не видя, что делается вокруг себя. Бедное дитя! Я рассчитывала, что ты с улыбкой отворишь двери жизни, а вышло, что ты едва узнаешь имя твоей матери, как уже проклянешь ее! Я назвала тебя Клотильдой, думая, что дорогое мне имя принесет тебе счастье! Увы, я ошиблась! Да благословит же тебя Бог, милое дитя, не презирай меня! О, жизнь моя, мое счастье… Нет, нет! Сил моих недостанет расстаться с вами!..

И, распростертая на паркете, Мари так страдала, что, казалось, если бы сам демон видел ее муки — и он бы сжалился над ней.

А между тем, отблеск дня осветил край неба. Просыпался Париж. Марианна, не отходившая от своей госпожи, плача, стала готовиться к отъезду.

— Ты бы могла проклинать меня, — говорила ей Мари, — но ты не делаешь этого; как ты добра, Марианна!

Вместо ответа старушка бросилась в ее объятия, и слезы их смешались.

— Надо бы написать ему, не так ли? — спросила Мари.

— Кому, дитя мое?

— Ему, ему! Эмануилу! Я не в силах оставить его, не сказав ему ни слова, не открывши ему моего преступления.

Она села к столу и дрожащей рукою написала:

«Когда вы прочтете это письмо, Эмануил, то истина не будет для вас темною.

Я поступила низко, недостойно вас; я не прошу вас простить меня, зная, что слез целой жизни недостаточно для того, чтобы смыть мое преступление. Я заслуживаю ваше презрение, и, не смея встретить его лицом к лицу, — уезжаю. Вычеркните же мое имя из вашего сердца, как я вычеркиваю его из жизни. Бог, даровавший вам твердость и великодушие, поддержит вас в горе, и, может быть, со временем, когда я искуплю свое заблуждение, когда потухнет во мне жизнь, как уже потухла надежда, вы перестанете проклинать меня, думая о дочери, которую я оставляю вам на память».

Сложив письмо, Мари вложила его в ручонки Клотильды, как бы желая тем облегчить тяжесть своего проступка, вверяя признание в руки младенца. Она попробовала написать отцу; но не могла найти слов, чтобы предупредить его о предстоящем ему горе.

В 7 часов утра она оставила дом, сопровождаемая Марианной, помолившись прежде в кабинете Эмануила. Мари не верила в действительность. Видя, как все своим обыкновенным чередом пробуждается к действительности, она сомневалась в истине; ей казалось, что она все еще находится под влиянием какого-то непонятного ей состояния, что она едет только на час или на два для прогулки, что она воротится домой, где встретят ее опять и взгляд и улыбка Эмануила.