— Может быть, — сказала она, — я и зря прислушивалась к Трайсии, но у меня были и свои причины считать Коула донжуаном. Он пытался предложить мне провести с ним ночь в его доме во время первого же свидания. Сказал, что мы могли бы покататься утром на лошадях, но…

— Но вы не поверили ему. И напрасно. Он часто привозит друзей ночевать на ранчо, чтобы они могли покататься рано утром верхом. Ранчо так красиво при свете восходящего солнца, что Коул любит демонстрировать его именно в это время.

— Но я не была его другом. Это было обычное свидание.

— Зря вы не поверили ему. Он наверняка сразу передал бы вас мне, как всех своих знакомых, чтобы я разместила вас поудобнее.

Ида Бреннер говорила тихо и спокойно, но Элисон не сомневалась, что уловила в ее глазах тень осуждения.

— Тогда почему же Коул не объяснил мне все позже, когда узнал, что я поняла его неправильно?

— Потому что он чудовищно упрям. Коул не из тех, кто способен извиниться или даже просто признать, что был не прав. А может, еще и потому, что он любит дразнить людей. Особенно тех, кто ему нравится. — Ида покачала Джейми, заснувшего у нее на руках. — Я не говорю, что Коул Гамильтон — верх совершенства. Он упрям, скрытен и многое другое. Но Коул — лучший друг, какого только можно пожелать. И никогда не забывает о сделанных ему одолжениях. Люди, которые помогли ему в детстве и тогда, когда он пытался поднять хозяйство, остаются его друзьями несмотря ни на что. Тут был один старик, о котором Коул заботился годами, пока тот не умер.

— Его звали Чарли?

— Так Коул рассказывал вам о нем?

— Только о том, что работал помощником у повара по имени Чарли, а потом тот стал его другом.

— Странно, Коул вообще-то не любит рассказывать о себе, тем более о своем прошлом.

Обе женщины замолчали. Ида сидела, склонив голову, словно прислушиваясь к происходящему за стенкой.

— У Коула в комнате висит ваш портрет, — вдруг сказала она.

— Мой портрет?

— Рисунок, который он привез с собой из Мендосино. Однажды я видела, как Коул смотрел на этот портрет, когда ему казалось, что он один. Затем он обернулся, увидел, что я стою в дверях, и улыбнулся мне, а потом произнес: «Такая боль, такая мука».

Я спросила, что он имеет в виду, и Коул сказал, что это строчка из какого-то стихотворения.

— Из «Королевы фей», — быстро уточнила Элисон и невольно покосилась на гардероб, где лежал спрятанный под зимней одеждой портрет Коула.

— Я ничего не смыслю в поэзии, — продолжала Ида, — но я знаю, что такое боль. Когда Коул вернулся домой после того уик-энда, он сам на себя был не похож и так и не оправился по сей день, если хотите знать мое мнение. Не знаю, сколько так будет продолжаться. Он стал угрюмым и раздражительным. Может быть, когда мальчик будет с ним, это поможет. Но на самом деле Коулу необходимо, чтобы вы помирились.

— Слишком поздно, Ида, — сказала Элисон. — Теперь Коул ненавидит меня.

— Вовсе нет. Возможно, ему самому так кажется, но сейчас он стремительно идет ко дну, и единственное, что способно помочь ему подняться, — если он получит опекунство над малышом.

Элисон посмотрела на Иду долгим взглядом. Затем она медленно покачала головой.

— Я понимаю теперь, что с самого начала неправильно думала о Коуле, и мне очень жаль, но я все равно не могу отдать ему Джейми. Видите ли, этот мальчик — все, что у меня есть. Я знаю, придя сюда, вы хотели как лучше, но уже невозможно ничего исправить.

Ида тяжело вздохнула и встала. Прежде чем передать Элисон спящего младенца, она обняла его на прощание.

— Если судья решит передать Джейми Коулу, я хочу, чтобы вы знали: я буду заботиться об этом малыше как о своем собственном. И вы можете приходить в любое время, хоть каждый день. Но если все будет по-другому, не знаю, как Коулу жить дальше. Вот у него действительно ничего нет в этой жизни, несмотря на все его усилия.