Победить тьму... - Барбара Эрскин (2004)

Он с отвращением взглянул на платье, которое держал в руках. От него исходил ее запах. Это был запах женщины, пота, похоти. Он не сразу понял, что это была его похоть. Бросив платье на пол, он вытащил из шкафа остальную одежду и побросал все в кучу, затем занялся кроватью. Он сорвал одну из тяжелых льняных простыней и связал узлом всю ее одежду, обувь и даже обе шляпы. Он открыл ящики, в которых находилось ее многократно штопанное нижнее белье, и побросал его в узел, после чего вынес все это из комнаты. Там, в саду, за аккуратными рядами овощей по-прежнему валялся моток ржавой проволоки и железный корпус — все, что осталось от когда-то любимого пианино Сьюзен Крэг. Ее одежда была сброшена туда же, и Томас облил ее парафином, прежде чем поджечь. Он ждал, пока последний толстый фильдеперсовый носок не превратится в золу, после чего вернулся в дом.

Он не поднялся по лестнице, чтобы посмотреть, что с Адамом. Вместо этого он вошел в свой кабинет и стоял, глядя на стул, на котором сгибался мальчик. Он был переполнен чувством отвращения к самому себе. Гнев, несчастье, любовь, которую он принимал за похоть и которую испытывал к своей жене, были злом. Это были грехи. Самые страшные грехи. Как мог он направлять свою паству и упрекать ее за отступничество, если был не в состоянии контролировать самого себя? Он машинально подошел к столу и поднял ремень, который бросил, после того как выпорол мальчика, и, держа ремень в руке, стоял, разглядывая его. Он знал, что должен делать.

Он запер за собой дверь старой кирхи, спустился в темный неф и осмотрел серое каменное здание с аккуратными рядами кресел и пустым столом в восточном конце. На этом месте более тысячи лет стояла церковь, так, во всяком случае, считали, и иногда, вопреки себе, когда он находился в здании один, как сейчас, он проникался особой святостью места. Он был потрясен тем, что этот предрассудок жил в нем, но был не в состоянии от него избавиться. Через окна пробивалось достаточно света, чтобы он мог ориентироваться в темноте, пройдя половину прохода и медленно опустившись в кресло. В правой руке он нес ремень, которым порол сына.

Он долго и неподвижно сидел, выпрямившись, со сжатыми руками и закрытыми глазами, молясь Господу. Но он знал, что Господу нужно было от него большего. Господь желал наказания Томаса за проявленную слабость. Когда последние лучи солнца исчезли в небе, отбросив через окна на древние камни, стены и пол бледные полосы, он поднялся. Он подошел к передним рядам кресел и стал медленно снимать с себя пиджак, а затем галстук и рубашку. Он аккуратно сложил их, содрогаясь от холодного воздуха, беспокоившего его голые плечи. На мгновение он засомневался, но затем продолжил дальше: ботинки, носки, брюки — все тщательно складывая в кучу. Он на секунду подумал, не снять ли ему длинные шерстяные кальсоны, но голое мужское тело, как и женское, было осквернением перед Господом.

Затем он взял в руки кожаный ремень.

От боли, вызванной нанесенным собственному телу ударом, у него перехватило дыхание. Он заколебался, но всего на мгновение. Он вновь и вновь возносил вверх руку и чувствовал, как ремень нещадно полосовал ребра. Через некоторое время он потерял счет ударам, торжествуя в мучении, чувствуя, как боль очищает его, смывает все следы его собственного тяжкого греха.

Постепенно удары становились слабее. Он упал на колени на каменный пол, и ремень выпал у него из рук. Он услышал звук рыданий и понял, что он исходит из его горла. В отчаянии он стал опускаться все ниже, пока не распластался на полу, закрыв голову руками.

Когда Адам проснулся, он лежал на собственной кровати вниз лицом. Он попытался двинуться и закричал от боли, стиснув простыню, лежавшую под его лицом.

— Мама!