Ожерелье королевы - Александр Дюма (2014)

Но сердце ее не дрогнуло, не заставило сделать это, а причиной были корыстные соображения. Жанна подумала: уже поздно; она солгала, рассказывая о событиях у Месмера, и теперь, если она изменит свои показания, станет ясно, что в первый раз она сказала ложь, бросила королеву на произвол судьбы при опровержении первого обвинения, а это значит, не стать ей новой любимицей королевы, и на всех надеждах на будущие профиты придется поставить крест. Поэтому она смолчала.

Король переспросил с обеспокоенным видом:

– На балу в Опере? Откуда эти сведения? Графу Прованскому известно об этом?

– Но это же неправда! – вскричала королева, и в голосе ее слышалось отчаяние несправедливо обвиненного. – Неправда! Граф д'Артуа заблуждается, господин де Таверне заблуждается. Вы заблуждаетесь, господин де Шарни. Но ведь можете же вы ошибиться!

Все трое поклонились.

– Послушайте, велите прийти сюда всем моим людям, всем без исключения, и допросите их. Этот бал был в субботу, да?

– Да, сестра.

– Так. Что же я делала в субботу? Пусть мне скажут, не то я и вправду поверю, что ходила на этот проклятый бал в Опере, но уверяю вас, господа, меня там не было.

Вдруг король, простерев руки, пошел к королеве; глаза у него сияли, на лице была улыбка.

– Так бал был в субботу, господа? Это точно? – спросил он.

– Да, государь.

– В таком случае, – произнес король с радостным и совершенно успокоенным видом, – вам достаточно спросить всего лишь свою камеристку Мари. Быть может, она припомнит, в котором часу я в тот день пришел к вам. Если не ошибаюсь, это было около одиннадцати.

– Верно, государь! – не помня себя от радости, воскликнула Мария Антуанетта.

И она бросилась ему в объятия, но тут же, покраснев и сконфузившись, оттого что все смотрят на нее, спрятала лицо на груди короля, который нежно поцеловал ее в голову.

– Ну что ж, придется мне купить очки, – заметил граф д'Артуа, оторопевший одновременно от изумления и от радости. – И тем не менее я эту сцену не отдал бы и за миллион. Вы согласны со мной, господа?

Бледный как мел, Филипп прислонился к стене. Безразличный и невозмутимый Шарни стер со лба пот.

– Поэтому, господа, – сказал король, наслаждаясь произведенным впечатлением, – у королевы просто не было возможности отправиться на бал в Оперу. Вы можете думать все, что вам угодно, а королева, уверен, удовлетворится моим свидетельством.

– Пусть граф Прованский думает что угодно, – бросил граф д'Артуа, – а я посоветую своей жене таким же образом доказывать алиби, когда ее будут обвинять, что она провела ночь вне дома.

– Брат!

– Целую вам руки, государь.

– Шарль, я иду с вами, – сообщил король, в последний раз поцеловав жену.

Филипп не шелохнулся.

– Господин де Таверне, а вы не намерены сопровождать графа д'Артуа? – сурово осведомилась королева.

Филипп весь напрягся. Кровь бросилась ему в голову, прилила к глазам. Он чуть не потерял сознание. У него едва хватило сил поклониться, взглянуть на Андреа, бросить угрожающий взгляд на де Шарни и не выдать своих немыслимых страданий.

Он вышел.

Королева оставила при себе Андреа и г-на де Шарни.

Положения Андреа, оказавшейся между братом и королевой, между привязанностью и ревностью, мы не смогли бы изобразить, не задержав хода драматической сцены, в которой король появился, чтобы привести ее к счастливой развязке.

А между тем ничто так не заслуживало нашего внимания, как страдания девушки: она чувствовала, что Филипп отдал бы жизнь, лишь бы не допустить беседы королевы с Шарни, да и сама понимала, что у нее разорвалось бы сердце, если бы, последовав за братом, чтобы утешить его, как и должно было ей сделать, она оставила бы Шарни с королевой и г-жой де Ламотт в неестественной обстановке, вернее, в куда более неестественной, чем даже наедине. А что будет именно так, она догадалась по скромному и одновременно непринужденному поведению Жанны.