Ожерелье королевы - Александр Дюма (2014)

Затем дверь ризницы затворилась, и священник, взяв в руку перо, начал вписывать в церковную книгу узаконенные обычаем слова, свидетельствующие о совершении обряда крещения.

Когда он дошел до имени и фамилии ребенка, хирург сказал:

– Это мальчик, вот и все, что мне известно.

Все четверо участников церемонии сопроводили это заявление смешками, которые Босиру обидно было слышать.

– Но нужно же ему имя, ну, хоть имя какого-нибудь святого, – добавил священник.

– Мать пожелала дать ему имя Туссен.

– Туссен значит «все святые», – посмеявшись, заметил священник, и по ризнице порхнул новый смешок.

Босир уже начинал терять терпение, но под влиянием благоразумного немца еще держал себя в руках. Он промолчал.

– Да, – продолжал священник, – с таким именем да со столькими небесными заступниками можно обойтись и без отца. Так и запишем: «Сегодня нам был принесен младенец мужеского пола, рожденный вчера в Бастилии от Николь Оливы Леге и… неизвестного отца».

Босир в ярости подскочил к священнику и, схватив его за запястье, вскричал что было сил:

– У Туссена есть не только мать, но и отец! Отец любит его и не отречется от своей крови и плоти. Прошу вас, запишите, что Туссен, рожденный вчера от барышни Николь Оливы Леге, – сын присутствующего здесь Жана Батиста Туссена де Босира.

Вообразите себе изумление священника, крестного отца и крестной матери! Священник выронил перо, повитуха чуть не уронила младенца.

Босир взял у нее сына и, страстно целуя его, запечатлел на лбу у несчастного малютки первое благословение, самое священное в нашем мире после господнего: он окропил дитя отцовскими слезами.

Свидетели этой сцены были растроганы, несмотря на привычку к драматическим зрелищам и свойственный людям той эпохи вольтерьянский скептицизм. Только священник сохранил хладнокровие и усомнился в отцовстве Босира; быть может, ему было досадно, что придется переделывать запись.

Но Босир догадался, как уладить дело: он выложил на купель три луидора, которые лучше слез удостоверили его отцовские права и блестяще подтвердили его набожность.

Священник поклонился, подобрал семьдесят два ливра и перечеркнул две строчки, которые ранее с шутками и прибаутками вписал в свою книгу.

– Но только, сударь, – сказал он, – поскольку тюремный хирург и госпожа Шопен по всем правилам заявили все, что им известно о ребенке, надобно и вам расписаться собственноручно и подтвердить, что вы признаете себя его отцом.

– Да я рад расписаться собственной кровью! – вскричал Босир, не помня себя от счастья.

И в восторге схватил перо.

– Берегитесь, – тихо сказал ему на ухо тюремщик Гийон, которому не изменила его обычная добросовестность. – Боюсь, сударь мой, что ваше имя кое у кого вызывает неприязнь; опасно вписывать его в церковную книгу, куда всякий может заглянуть, да еще и дата в ней обозначена, а из этого следует, что вы нынче здесь присутствовали и что вы поддерживаете сношения с обвиняемой.

– Спасибо вам за совет, друг мой, – гордо отвечал Босир, – он достоин честного человека и стоит тех двух луидоров, которые я прошу вас принять, но отрекаться от сына моей жены…

– Она ваша жена? – вскричал хирург.

– Законная жена? – воскликнул священник.

– Дай ей Бог поскорее выйти на свободу, – дрожа от радости, отвечал Босир, – и на другой день Николь Леге будет носить имя Босир, имя своего мужа и сына!

– Но теперь вы подвергаете себя опасности, – настаивал Гийон. – Полагаю, что вас ищут.

– Я вас не выдам, – сказал хирург.

– И я, – заверила повитуха.

– И я, – вздохнул священник.

– А если на меня донесут, – подхватил Босир в порыве мученического вдохновения, – я готов погибнуть на колесе, и утешением мне послужит, что я признал свое дитя.

– Если его и колесуют, – шепнул повитухе г-н Гийон, обиженный, что его советом пренебрегли, – то уж не зато, что он признал себя отцом малютки Туссена.