Свободные от детей - Юлия Лавряшина (2008)

Начинаю чесаться уже на подъезде к Щербинке. Чудится, что блохи так и скачут по салону. Я догадываюсь, что у меня несовместимость с этим городом, аллергия на него, и мне опять хочется вытянуть отсюда Власа, спасти его. Увезти к себе и заласкать до беспамятства, чтоб он забыл дорогу сюда. Хотя куда ему деться, когда нетерпение моего тела будет утолено?

На этот раз нахожу его дом без труда, но не бросаюсь к подъезду, а подкрадываюсь к низкому окну на первом этаже, чтобы увидеть, как физически проявляется тоска Власа по мне. Приникнув к мутному стеклу, я различаю очертания мебели, нахожу взглядом разобранный диван и на нем обнаженных мужчину и женщину. Они даже не успели задернуть шторы, так подгоняло их желание. Я узнаю женщину, которая все же решила хоть таким способом, но взять с меня плату за выступление в презентации. Оказывается, у Лиды Кулаковой большая грудь, и, похоже, не натуральная, но я никогда не замечала этого. Моей увеличившейся после родов груди Малыгин еще не видел…

Я смотрю, как Влас одной рукой терзает этот силикон, который, говорят, не так уж приятен на ощупь, как тело его двигается то быстрее, то медленнее, меняя ритм, что всегда так нравилось мне, как сжимают его бедра загорелые женские ноги… Это все похоже на галлюцинацию или на картину работы того же любимого мною Каррьера: смутные, размытые очертания тел и явное дыхание страсти. Темные тени, в которых мгновенно узнаешь что-то свое, мучительно родное, потерянное…

Отступаю от окна, перестав понимать, где нахожусь и что теперь делать. И тут подсознание выдает злой фокус: моя рука тянется к стеклу и громко стучит три раза. В тумане прорисовываются лица, я даже различаю на обоих выражение ужаса и бросаюсь прочь от этого меняющегося полотна, которое норовит выпасть в жизнь и слиться с нею. Наугад нахожу свою машину, запираюсь в ней, и тут меня начинает одолевать смех. Я хохочу так громко, что, кажется, стекла сейчас не выдержат, лопнут, засыплют меня осколками.

Из дома выскакивает Влас в одних джинсах, даже шлепанцы не успел надеть. Его босые ноги просятся на холст Рембрандта, но я не приму назад этого блудного сына. Потому что он мне не сын… У меня никогда не будет сына. Я рождена для одиночества. Зачем мне впускать в свою жизнь людей, способных на предательство? Меня ли, других ли, но все предают, продают, думая лишь о собственных наслаждениях. И я думаю о том же, но я имею право, ведь измен не совершаю. Некому изменять. Разве это не самая достойная жизненная позиция?

Влас уже колотит в стекло моей машины, дергает дверцу:

— Открой! Ну, я прошу тебя, открой! Ты же должна понять, это совсем не то!

Но я ничего не должна ему. Никому на свете ничего не должна. Я даже не должна писать, если мне не хочется. Не должна вставать каждое утро, если это утратит смысл. Не должна жить. Но из-за того, что я только что увидела, не умирают. Над этим смеются.

Забежав вперед, Влас пытается перегородить мне дорогу, и приходится сдать назад, чтобы выбраться из его двухметрового двора, из этого города, от которого чесотка по всему телу, и вернуться к себе. Во всех смыслах.

Оказавшись дома, я сразу же забираюсь под душ и сдираю с кожи отпечатки сегодняшнего дня. Зеркало удивляет: под глазами разводы туши… Неужели я смеялась до слез и не заметила их? Я умываю лицо с такой тщательностью, словно за спиной у меня стоит Мойдодыр. И снова становлюсь чистенькой и розовенькой, помолодевшей…

Сейчас заберусь в постель и включу телевизор, чтобы тупо смотреть на экран и не думать о том, что, оказывается, в целом мире нет человека, способного разделить со мной радость выхода книги.

* * *

— Если ты не откроешь, — говорит Влас через дверь, — я брошу театр и уеду к чертовой матери!

Каким образом он чувствует, что я дома? Или стал бы точно так же разговаривать с пустотой, если б я уже ушла? Или вовсе не вернулась бы домой после вчерашнего? И почему он уверен, что я сейчас одна?