Свободные от детей - Юлия Лавряшина (2008)

— Вы не толстая и не ленивая. Я видел список книг, которые вы написали. Ленивый столько не напишет.

— Мне просто в кайф этим заниматься, понимаете? Если бы мне приходилось… Ну, не знаю! За прилавком стоять… В конторе сидеть… Или тем более учителем работать! Я тоже отлынивала бы от работы, как могла. А писать — это же такое наслаждение! Состояние влюбленности знаете? Ну, конечно, знаете… Вот то же самое я испытываю, когда пишу и получается. Хотя кому я рассказываю, — спохватываюсь я. — Вы же поэт, Леннарт! Сами все это знаете.

Но он не отзывается на мои слова согласием. Съежившись на деревянной скамеечке, Леннарт оцепенело смотрит в какую-то точку и молчит. Я начинаю подозревать, что ему сейчас вовсе не так уж хорошо пишется.

— Это пройдет, — я знаю, о чем говорю. — У всех случается период, когда не можешь родить ни строчки.

— Слишком долго, — уныло отзывается он, и даже его светлые волосы обвисают жалкими прядками.

Я спрашиваю его, как пациента:

— Сколько вы уже не пишете?

— Года два.

Это действительно много. За это время в душе могло и пересохнуть то скрытое от других русло, которым текут стихи, беря свое начало из ниоткуда. Но Леннарту я не должна этого говорить, укрепляя тем самым его страх. Мне нужно попытаться вселить в него надежду… Хотя с какой стати именно я должна заниматься этим? Наверное, это взгляд на воображаемую с детства картину «Очень одинокий петух» в комнате Карлсона, которую только что покинул наш поезд, отзывается такой жалостью в сердце, которая требует немедленно согреть чье-то одиночество. Леннарт ближе других. Сейчас во всех смыслах.

— Знаешь, Леннарт, — говорю я, не пытаясь заглянуть в его лицо, чтобы не смутить его, ведь мне нужно, чтобы он услышал, — я ведь тоже пережила время, точнее, безвременье, когда ничего не писала. Кажется, вообще не жила, И мне казалось, что это никогда не кончится. Что уже все, понимаешь? Такое холодное отчаяние, от которого не бесишься, не лезешь на стену, а тихо умираешь. И я ничего не имела против, мне даже хотелось умереть. Ведь все, что составляло мою жизнь, осталось в прошлом. Какой смысл просыпаться каждое утро, если тебя ничего не ждет, правда? Наверное, я не вскрыла себе вены только потому, что мне и об этом не хотелось думать. Вообще ни о чем. Так тянулось и тянулось… А потом было слово… Вначале всего одно. Но оно потянуло за собой другое, потом следующее. И они потихоньку расшевелили меня, хотя казались совсем слабенькими. И ко мне снова вернулась эта безумная радость, которую только вдохновение и дарит! Ну, еще любовь… Но о ней и речи нет.

— Почему? — наконец решился прервать Леннарт.

— Потому что его нет.

Я отвечаю намерено жестко, будто одной фразой хочу расставить все точки над «i», хотя Леннарт и не предпринимает попыток подобраться ко мне ближе положенного.

— Ты не видишь его или его действительно нет?

— Он умер.

Я никогда не научусь произносить это, как просто слова. Как любые другие… Потому что ни одни не даются мне так болезненно. Ты умер… Как это может охватить разум?! Ты был для меня целым миром, что осталось вообще, если тебя нет? Иногда спохватываюсь: чем живу? Как? И живу ли вообще? Пишущая сомнамбула. С упорством мальчика с деревянной головой ищущая заветную дверцу в ту реальность, где теперь мой настоящий мир. Сколько лет мне понадобится, чтобы отыскать ее? Когда мчусь ночью по МКАД, не ее ли пытаюсь разглядеть в темноте и проскочить в оставшуюся щелку? Когда напиваюсь до умопомрачения и отправляюсь с первым попавшимся, не надеюсь ли, что это мой последний путь? Но мне не везет: никто не хочет переправить меня к тебе…