Твоя К. - Тереза Ревэй (2009)

Таким образом, Ксения оказалась в парикмахерском салоне. На ногтях, недавно изломанных и неухоженных, засверкал маникюр. Когда ей выщипывали брови, оставляя тонкие дуги, она без конца чихала. Потом, оглушенная щелканьем ослепительно блестящих инструментов, Ксения смотрела, как падают на пол срезанные пряди. Молчаливая и напряженная, она сидела перед зеркалом, глядя, как с каждым движением ножниц оголяется ее лицо. Прибыв в Париж, она бессознательно оттягивала этот момент, но наконец это случилось, и приятный ветерок коснулся ее кожи. Скоро лицо совершенно новой женщины отразилось в зеркале: лицо со светлыми гладкими волосами, которые подчеркивали высокий лоб, тонкий нос, бледные щеки, полные губы и загадочный взгляд.

— Что, не узнаете себя, Ксения Федоровна? — прошептал восхищенный парикмахер и ошибся.

Эту женщину Ксения Федоровна знала, но знала очень давно, а потом, слишком занятая упорной борьбой, старалась скрывать, не желая признавать, что она выросла, как ее младший брат или сестра. Надо быть отважным человеком, чтобы узнавать себя после каждого жизненного этапа, радоваться победам и принимать поражения, когда жесткая рука судьбы принимается хлестать вас кнутом. В ней продолжал жить избалованный ребенок из высшего света Санкт-Петербурга, юная девушка, обнаружившая растерзанное тело отца, похоронившая в морских глубинах мать, беженка, не имеющая ничего, кроме памяти о канувшей в Лету эпохе. Теперь для нее настало время начать новый этап, самый опасный — стать женщиной. Но хватит ли у нее для этого смелости? Она не знала.

С высоко поднятой головой Ксения Федоровна Осолина пересекла порог швейного дома Жака Ривьера, не догадываясь, что знаменитые фотографы — от Мана Рэя до Георга Хойнингена-Гуэна, от Эдварда Штейхена до Макса фон Пассау — один за другим вскоре будут снимать ее бледноватое лицо, завораживающее и загадочное, ракурсы ее красивого тела, неповторимую осанку, стараясь остановить мгновение.

Берлин, июль 1925

Прошло три месяца, но Максу не удавалось забыть молодую незнакомку, повстречавшуюся ему в кафе на Монпарнасе. Воспоминания были так сильны, что заставляли его иногда просыпаться ночью.

Он уехал из Парижа, так и не получив от нее известий. С тех пор, охваченный какой-то одержимостью, он принялся искать ее повсюду в Берлине: на шумных перекрестках Потсдамплац, на липовых аллеях Унтер ден Линден, на оживленных улицах Шарлотенбурга — квартала, облюбованного русскими эмигрантами, где он заглядывал в кабаре, слушал, как играют на балалайках, смотрел на бледных киноактрис с накрашенными ресницами. На рассвете с тяжелой от водки головой он лакомился обжигающими пальцы пирожками, после чего шел домой и в изнеможении падал на кровать. Он стал совсем не похожим на себя прежнего. Даже походка изменилась. Поиски были тем более абсурдными, что не имелось ни малейшей причины, по которой она должна была оказаться в Берлине. Находясь в плену воспоминаний, он много раз вспоминал каждое мгновение вечера, проведенного с ней, слышал ее голос, раскаты смеха, который два раза сорвался с ее губ. Он вспоминал ее серьезный взгляд, непринужденность движений, прикосновение к ее телу, когда она споткнулась на улице. Никогда он не испытывал подобных чувств.

Макс чувствовал вину по отношению к Саре, хотя их связь стала иссякать еще до того, как он поехал в Париж. Их отношения переросли в привязанность друг к другу, но лишились былой страсти, хотя Макс не осмеливался сказать об этом вслух. А ведь спустя некоторое время после знакомства с Сарой он даже подумывал жениться на ней. Однако с обеих сторон эти намерения свелись только к легкому разговору на эту тему, словно дань соблюдению приличий. Через несколько месяцев они стали видеться гораздо реже, во время занятий любовью вели себя как пресыщенные любовники. Тем не менее искренняя нежность по-прежнему связывала их, словно они боялись навсегда потерять друг друга.

— Что не так, Макс? — спросила Сара.