Аутодафе - Эрик Сигал (2002)

Обрадуется ли раввин Д. Луриа? А может, станет гордиться?

И наконец, вопрос вопросов: что по этому поводу скажет Эли?

Мне кажется, он имеет право знать, что его отец — христианин. А самое главное — будь его отец даже самим папой римским (а в случае Тима этого вовсе нельзя исключать), все равно антисемиты будут презирать его за то, что в нем течет и еврейская кровь.

Думаю, это его не только не заденет, но и придаст его жизни больше осмысленности, тем более что скоро Эли придется ею рисковать ради всех нас.

Скажешь, это проповедь? Пусть так. Если не хочешь говорить «аминь», тогда я…

Двумя днями позже.

Никак не могу дописать последнюю фразу.

Может, у тебя получится?

С любовью,

Дэнни».

Дебора решила сохранить вырезку. В глубине души она понимала, что само письмо ей лучше сжечь. Хватит с нее и фотографии! Разве не достаточно просто смотреть на его лицо, а слова найдет ее сердце?

Однако какая-то сила повелела ей оставить у себя содержимое конверта целиком. Позднее она поняла, что подвигло ее положить эти бумаги не куда-нибудь в потайной уголок, а прямо в верхний ящик стола.

Четырнадцать лет после появления на свет Эли прошли для нее в мучительных поисках нужных слов. Теперь у нее были эти слова. Но она, как трусиха — по крайней мере, так она сама потом думала, — не выложила ему всю правду, а просто оставила письмо там, где он наверняка бы его нашел.

Это случилось довольно быстро.

Уже на следующий вечер Эли не появился в столовой к ужину.

Поначалу Дебора решила, что он — как уже не раз бывало — задержался в соседнем кибуце у Гилы. Но когда, придя домой, она обнаружила письмо брата скомканным и валяющимся посреди комнаты на полу, она позвонила подружке сына. Девочка лишь усугубила ее тревогу, сообщив, что Эли не появлялся и в школе.

Дебора повесила трубку и помчалась делиться своими опасениями к Боазу и Ципоре.

К своему удивлению и великому облегчению, она нашла Эли у них в шрифе. А судя по табачному дыму, разговор шел уже не один час. Сын уставился на нее глазами, пылающими от негодования. Для него мать была предательницей.

— Эли…

Он отвернулся.

— Можешь меня ненавидеть, у тебя есть на это право, — беспомощно сказала она. — Мне следовало давно тебе все рассказать.

— Нет, — вмешался Боаз. — Виноваты мы все. В чем я и пытаюсь его убедить с того момента, как он пришел. Ведь это мы тебя уговорили!

Ципора молча закивала.

Эли стал выпускать пар, причем начал с «дедушки».

— Как ты мог на это пойти? Как ты мог осквернить память собственного сына?

На этот вопрос у Боаза, слава богу, был ответ.

— Я… Мы сделали это в знак нашей любви.

— «Любви»! — усмехнулся парнишка. — Любви к кому? К какому-то христианину, с которым моя мать — так называемая «раввин Луриа» — легла в постель?

— Эли! — рявкнула Дебора. — Ты не имеешь права разговаривать в таком тоне!

— Неужели? Ты бы постыдилась… — Он не находил слов, хотя еще не выплеснул всей накопившейся злости.

Дебора решила объясниться:

— Эли, мне действительно стыдно. Но только за то, что я боялась тебе все рассказать. Есть одна вещь, которую тебе необходимо уяснить, поскольку в ней заключается причина твоего появления на свет. — Она помолчала и тихо закончила: — Я любила твоего отца. Он был добрый и хороший. И чистый сердцем. И клянусь тебе, наша любовь была взаимной.

Эли опять повернулся к Боазу и Ципоре. Вопреки его ожиданиям, оба кивнули.

— Твой отец был менш[87], — подтвердил Боаз.

— О каком «отце» ты говоришь? О своем сыне или… об этом мамином пасторе?

И снова пронзительный юношеский взор впивался в каждого по очереди. Дебора словно проглотила язык, но Боаз с чувством ответил: