Аутодафе - Эрик Сигал (2002)

— Мне нет нужды рассказывать тебе, что за человек был наш сын. Ты четырнадцать лет о нем слышишь. Единственное, в чем мы тебе солгали, это в том, что он не был тебе отцом. И скажу тебе честно, Эли, даже если с этого дня ты перестанешь со мной знаться, я всегда буду с благодарностью вспоминать те годы, что ты позволил нашему мальчику жить в тебе. А теперь, — сказал он, — я хочу, чтобы ты попросил прощения у Деборы. Она его почти не знала — и в этом ты должен винить не ее, а меня.

Эли смутился.

— Но, Боаз… — пролепетал он, — я совсем на тебя не сержусь!

— Почему же? — строго спросил старик. — Иными словами, ты злишься на Дебору за то, что твой отец был христианин? Деление людей на «своих» и «чужих» — это то самое искаженное мышление, которое привело мир к холокосту. У меня есть право так говорить, поскольку эта ничем не оправданная ненависть лишила меня родителей, а потом и сына. Самое главное заключается не в том, еврей ты или христианин, а в том, хороший ли ты человек. Твой отец — а я его знал — был хорошим человеком.

К Деборе наконец вернулся дар речи.

— Он и сейчас хороший человек, — сказала она со спокойной убежденностью в голосе. — Тим пока еще жив. И теперь у меня есть долг перед обоими — перед Тимом и Эли: они должны познакомиться.

— Ни за что! — крикнул мальчик. — Видеть этого человека не желаю!

— Почему? — рассердилась Дебора. — Ты сам только что нас всех критиковал за то, что мы утаивали от тебя правду. Чего ты теперь боишься? Что он может тебе понравиться?

— Как он может мне понравиться после того, что он сделал?

— Чушь! — взорвалась Дебора. — Если ты думаешь, что он меня бросил, то глубоко заблуждаешься! Он даже предлагал мне, что откажется от духовного сана… хотел перебраться в Иерусалим. А потом… я же ему о тебе ничего не сообщила. Он до сих пор не знает!

По лицу мальчика пробежал испуг. Дебора продолжала:

— Бог свидетель, Эли, я тебя люблю, и я старалась быть тебе хорошей матерью. Но теперь я понимаю, что была не права. Никогда себе не прощу, что позволила тебе расти без отца!

Глаза мальчика наполнились слезами.

До сих пор Ципора сидела молча. Сейчас она сказала свое слово:

— Как долго прикажете это выслушивать? Сколько еще мы будем каяться и заниматься самобичеванием? Мы все живые. И до вчерашнего дня мы любили друг друга и были самой дружной семьей на свете. Как же мы могли, — она в упор посмотрела на Эли, — позволить разрушить это какой-то жалкой бумажке? Так. Предлагаю пропустить по стопке шнапса. — Она опять посмотрела на Эли. — Тебе, бойчик[88], — самую малость. А потом сядем и станем говорить, пока не вспомним, кто мы есть и что значим друг для друга.

Они проговорили всю ночь. Наконец, когда ясно было одно — что все они пережили своего рода катарсис, раввин Дебора Луриа сказала сыну:

— Ладно, Эли, когда мы с тобой поедем в Рим?

Еще не остыв от своей обиды, мальчик ответил:

— Никогда!

ЧАСТЬ VI

74

Тимоти

Тим то проваливался в дрему, то опять пробуждался. После десяти часов полета двигатели самолета DC-10 стали гудеть с надрывом, словно и они тоже притомились. Он попросил учтивую стюардессу принести ему еще чашку кофе, а заодно в шутку предложил позаботиться и о командире экипажа. Девушка улыбнулась шутке Его чести и поспешила на кухню лайнера.

Пока все другие пассажиры первого класса спали, Тим усердно готовился к своей роли папского нунция. В последние недели, что ни день, едва освободившись из своего лингвистического плена, он спешил в кабинет фон Якоба, где углублялся в досье Хардта, пытаясь составить себе портрет будущего идейного противника. Одновременно он разрабатывал для себя план предстоящей поездки.